Праведная бедность: Полная биография одного финна - Франс Силланпя

Однако все это шло лишь от его тихого, праздничного настроения. Юху пронизывала уверенность в том, что смерть возвысила его, причем не только в глазах людей, но и перед самим собою и даже, в некотором смысле, перед богом. Ведь он теперь среди тех, кто с богом как бы накоротке, совсем как это бывает между работником и патроном, — не надо заискивать, не надо угодничать. Большая часть обыкновенных, суетных людей знает не самого бога, а лишь его имя, вот и приходится иной раз резко обрывать их посреди разговора.

Этим поздним летом, когда Юха знакомой, вдоль изгороди, дорогой возвращается из именья на Тойволу, никакие новые планы не бередят его душу, и он без горечи думает о крушении старых. После возвращения с Туорилы наступило какое-то затишье, какое-то затаенное ожидание. Хотя смерть Вилле еще не забыта, отчетливо чувствуется, что жизнь еще раз изменит свое направление. Ведь многое еще не определилось; вот ведь и насчет торпа придется что-то решать, раз у него нет больше лошади. Только удивительно неохота думать над этим, и спасибо хозяину, что он об этом не заговаривает. Тут вроде надо сперва сделать что-то другое, но что именно — ума не приложить. Ладно, подождем пока, там видно будет.

Усталость с течением лет стала на Тойволе обычным явлением. Рина, хозяйка, от рождения была вялой и бездеятельной натурой, и ни салачный рассол, ни картошка, ни простокваша не шли ей на пользу, даже когда она была в самой зрелой поре. Сидя с ребенком на коленях, она часто раздумывала о том, какое, в сущности, глупое желание заставляет служанок выскакивать замуж. Она уходила в себя и пыталась припомнить, о чем она думала в то время. И получалссь, что у служанки было огромное преимущество — ложась вечером спать, она не думала о том, что ей делать завтра и что осталось недоделанным сегодня. Для служанки этих вопросов не существовало. Торпариху они мучили постоянно. А вот с рождением детей все обстояло наоборот. Само по себе родить — значит родить, и ничего больше, но для служанки это изобличение ее беспутства, для бабы же всего-навсего неизбежная проза жизни, нечто такое, чему вчуже можно даже посочувствовать. И поскольку эта проза — удел женщины, то и служанка всегда стремится выйти замуж. Возможно, и окрики хозяйки делают свое дело — дескать, вырвусь на свободу, только Рина Тойвола не раз горько усмехалась при этой мысли, вспоминая свою привольную жизнь в служанках. Так хорошо вспомнить о ней, когда старика нет дома и ты сидишь перед очагом, ожидая, пока закипит кофейник.

Рина чувствовала себя усталой. Со времени последних родов у нее по женской части случился такой недуг, о котором она не смела сказать даже никому из женщин, не то что Юхе. За это лето состояние ее ухудшилось, болезнь утомляла и истощала ее; иной раз, когда приходилось носить траву, доходило до головокружений. Поскольку она не хотела ничего объяснять, возникали и другие затруднения. Необходимо было, чтобы старик спал отдельно. Она говорила об этом, как о чем-то само собой разумеющемся и заранее предрешенном, несколько раздраженно и оттого еще более непонятно. Старик поглядел на нее долгим взглядом и уступил, истолковав дело по-своему; он тоже изменился за последнее время.

Усталость и упадок сил брали свое. Теперь поневоле приходилось упускать по хозяйству то одно, то другое. Все чаще приходилось в отсутствие старика ложиться на постель, чтобы отдышаться. Правда, Хильту охотно бралась за дела, в ней словно текла другая кровь, но не со всем она могла справиться, хотя уже была конфирмована. И на нее не всегда можно было кричать, столько в ней было ангельской кротости, такая она была слабая. Ее никогда не приходилось наказывать за шалости; стоило ей пригрозить — и она рыдала горькими слезами, даже в том возрасте, когда иные уже хороводятся с мальчишками. Хильту была такая хилая и неприспособленная к жизни, что, умри она, Рина едва ли пролила бы по ней слезу. Поэтому она избегала давать дочери поручения и делала все сама, как бы плохо себя ни чувствовала, или откладывала до другого раза.

Полевые работы не ждут, их надо выполнять в срок. Не щадят они и усталых. Юха старался, старалась, как могла, и Рина. Особенно старался Юха в имении — чтобы не дать хозяину повода выселить его с торпа. Дома он, надрываясь из последних сил, перевозил хлеб на ручной тележке с поля в ригу и сам заработал на этом стыдную, подлежащую утайке болезнь — грыжу. Жизнь нелегка. Лета с их многотрудными ночами — как разбитый на отдельные переходы путь, в который надо пускаться вновь и вновь, не давая себе отдыха, как бы ни устал с дороги. Конца этой цепи переходов не видать, и не хочется всматриваться, потому что там просто смерть, и больше ничего.

Так вот он и наступил, этот субботний вечер. В бане был особенно сладкий пар. Сладкий он был и обильный, но все же, должно быть, в нем таился угар, потому что, вернувшись из бани, Рина сразу же слегла — еще хватило у нее сил посидеть на кровати ровно столько, чтобы надеть рубашку. Потом она лежала молча и лишь тяжело дышала. Не поднялась она и в воскресенье утром.

Рина Тойвола тяжело заболела. Уже на следующий день на одном из торпов произошел такой разговор:

— Говорят, Рина Тойвола захворала.

— Вот оно что… Когда же это?

— В субботу вечером, значит, пошла она это в баню, и там стало у нее так жечь внутри, что и не чаяла до избы добраться. Юха заходил к нам сегодня за лекарством.

— Ты ему дал?

— Была у меня малость отхаркивающего и сердечных капель. Только от этого нутряного жженья ничто не помогает.

Отсюда разговор перешел на то, какими болезнями болеют знакомые бабы в округе.

Рине час от часу становилось хуже, и страдания недуга еще усугублялись крайней ее щепетильностью — крепко укоренившейся в ней мыслью, что болезнь ее заразная, стыдная болезнь. Но прошло время, и в семье, естественно, узнали о ней. Только теперь Юха понял, почему Рина потребовала, чтобы они спали врозь. Хильту тоже узнала, в чем состоит материна болезнь, но в ее памяти запечатлелся лишь тот банный вечер, после которого мать слегла. От него она и считала, сколько недель и дней уже болеет мать, и одновременно пыталась отгадать, когда она выздоровеет. Мысль о том, что мать может умереть, еще не приходила детям в голову. Для малышей — Мартти, которому было два года, и Лемпи, которой шел четвертый, — болезнь матери была праздничным, исключительным событием, таким же, как и смерть Вилле. Мартти еще ничего не понимал. День они по большей части проводили на дворе, ночью крепко спали, даже если Рина стонала.

Юха принял Ринину болезнь как должное. В деревне он охотно распространялся о ней перед несколькими избранными, дома был деятелен и молчалив. Когда он исчерпал все запасы лекарств у своих знакомых и ничто не помогло, он стал подумывать о походе в аптеку. Корова доила столько, что, выжимая из нее все до капли, удалось собрать килограмма три масла, которые и были отправлены с оказией в город. Разумеется, выручки не хватило, чтобы оплатить все лекарства, но аптекарь, доброй души человек, согласился подождать с окончательным расчетом. Не без торжественности возвратился Юха из похода в аптеку, на который ушел целый день. Лемпи и Мартти поссорились из-за красивого бумажного колпачка со склянки, а мать настолько оживилась, что даже пробовала мягко журить малышей между тяжкими вздохами.

Болезнь была нечто естественное, и столь же естественным был другой распорядок жизни. Юха хорошо понимал это и потому с легкостью оставлял Рину на день на попечении ребятишек, пока бегал по своим делам. А беготни прибавилось — ведь лошади-то теперь не было. Ту малую толику зерна, которую он собрал, надо было смолоть. Зерно приходилось возить в ручной тележке на дальнюю общинную мельницу, и лишь там, на месте, тебя ставили в очередь; помольная пора была в разгаре, и даже хозяева ссорились между собой из-за очереди. Уже близко к полуночи Юха возвращался с мельницы по дальней лесной дороге, проголодавшийся, то и дело вытирая с лысины пот. Мука эта теперь была ему особенно дорога, ибо невольно приходила на ум утешительная мысль, что теперь-то уж она никуда не уплывет без его ведома. Дома ожидало все то же самое, давно знакомое — и запах, после ночной свежести бивший в нос сильнее обычного. Дети не просыпались. Муж и жена, ни слова не говоря, обменивались взглядами — устало, безнадежно.

Рак незримо делал свое дело, отвратительный запах гноя в избе все густел. Малыши более или менее свыклись с этим запахом, будучи вынуждены безвылазно сидеть дома во время затяжных осенних дождей. Хильту, наоборот, стала острее ощущать его. Серьезная, как монашка, своими слабенькими руками она теперь делала все те дела, которые прежде лежали на матери. С матерью она никогда не разговаривала, лишь исполняла то, о чем ее просили. Рине было трудно говорить, и потому она почти не спрашивала о том, как идут дела. Да Хильту и не всегда понимала ее задыхающееся бормотанье. Лишь иногда ей удавалось разобрать что-либо вроде: «Что… мне… до них… господи Иисусе… помоги». Это наводило на Хильту ужас. Она застывала на месте и широко раскрытыми глазами глядела на мать. Неужели она умирает? Но та снова тяжко вздыхала и вытягивалась неподвижно, с закрытыми глазами, а Хильту отправлялась доить корову, испытывая к матери какое-то странное чувство отчужденности. Душою ребенок, она была вынуждена играть роль взрослого.