Праведная бедность: Полная биография одного финна - Франс Силланпя

И действительно: он встречает старого Пирьолу на табачном поле, и они очень ладно толкуют промеж себя о том о сем. Своим ласковым голосом хозяин спрашивает, что с мальчиком, или, может, уже все кончено? «Нет еще». — «Да, долгое испытание послал бедняжке господь». Старик хочет идти в дом и говорит: «Что ж, зайди на трубку табаку!» — «Сейчас не могу, надо идти дальше», — отвечает Юха, проглатывая подкативший к горлу комок.

И он идет дальше, так ничего и не решив. Его тело, — вместилище чувств, — движется по извилистой дороге, но душа не принимает в этом участия. Так этим воскресным вечером он открывает дверь дома, чужее которого для него нет во всей округе: он входит в новые хоромы Никкиля, что в Харьякангас. А раз уж оказался под чужим кровом, выкладывай, с чем пришел, — иначе тебя сочтут сумасшедшим. И он выкладывает свое дело Антто Оллила, теперь уже мужчине средних лет. И, похоже, у Антто это не вызывает ссобенного неудовольствия. Голос у него зычный — верно, таким же голосом он кричит батраку в конюшне, какую сбрую взять. Юха проникновенно рассказывает, как долго болеет Вилле, как дорого стоят лекарства и так далее. Под конец Антто говорит:

— Скажу прямо: я знаю, что долг мне с тебя в жизнь не получить, а я не из таковских, что бросают деньги на ветер.

По-молодому проворно пройдя по комнате, он что-то берет и уходит. Юха тоже встает и уходит, нисколько не огорченный. Но идти через кухню он уже не решается; крадучись, пробирается он в парадные сени, и множество маленьких стекол сердито дребезжат, когда он открывает дверь. Он пересекает двор, выходит на улицу и чувствует себя как-то свободнее, безопаснее… Да, сегодня он далеко ушел от дома. Свежеет. Небо уже тронулось трепетным румянцем после долгого, напоенного счастьем дня.

Колосятся хлеба на полях, тянет сыростью от кочковатой земли в лесу. В такой дороге и самый забитый из людей не может думать только о своих повседневных заботах. И Юха тоже не думает ни о работе, в которую он опять впряжется на всю неделю, ни даже о том, как ему купить лошадь. Тихой грустью дышит вокруг летняя ночь, в памяти всплывают воспоминания из самой отдаленной поры жизни. Какое-то сверхъестественное предчувствие счастья дурманит душу…

Дома все уже спят; Вилле тоже успокоился на своей постели из тряпья. Рина просыпается, когда Юха ложится к ней, и тут же засыпает: надо полностью использовать то время, пока Вилле спит.

Щедра счастьем финская летняя ночь. Десятки лет ломая человека повседневной борьбой, пошвыряв и потаскав его по неверной дороге житейских взгод и невзгод, однажды в летнюю ночь природа заставит стареющего уже человека забыть все его будничные заботы и сольет его сознание с прохладным покоем своего овеянного грезами ландшафта… Посещение Никкили лишь еще больше усилило то странное душевное состояние, в которое впал Юха. Нет ничего невозможнее — думать теперь о работе и о том, как выкручиваться дальше. Другим путем придет теперь счастье. Слышно, как дышит Вилле в своей кровати; Юха не хочет, чтобы он умер, но и не верит в то, что он выздоровеет. Дело идет к концу… Целый час Юха не может заснуть и даже не пытается. Наконец его мысль начинает работать в одном направлении. Он не пойдет больше ни на Пирьолу, ни на Никкилю, он отправится на Туорилу, туда, за Тампере. Ведь там у него родственники. Он не думает о том, во что может стать ему покупка лошади, он вообще не думает о чем-либо определенном. Просто он должен отправиться туда теперь же, еще этим летом, и все тут. После этого открытия в мыслях наступает успокоение. Юха поднимается с постели, выходит в рубахе на крыльцо и тут же спешит обратно, словно опасаясь, что ночное небо спугнет созревшую в нем мысль. Потом он засыпает.

Наутро, проснувшись, он и в самом деле начинает собираться в дорогу. Он рассказывает Рине о Туориле и многозначительно намекает, что вернется не с пустыми руками. Рина бормочет что-то об отработочных днях, больном сыне и прочем, но потом впадает в обычное равнодушие, и Юха совершает свой сомнамбулический выход. Окончательно опомнится он лишь на Туориле.

Это было накануне нового жизненного этапа, который многострадальному Юхе предстояло пройти.

Его дядя Калле Туорила умер в громкой известности, вдохнув в хозяйство дух прогресса и процветания, с которым никак не вязался визит Юхи, личности весьма сомнительной. Теперь хутором заправляли наследники. Молодой хозяин сразу узнал Юху и через парадные сени повел его из кухни на хозяйскую половину. Тут в сенях зазвонил телефон — эту штуку Юха еще ни разу не видел так близко. Трубку взял рослый молодой барин — младший брат хозяина. Он говорил по-фински, но Юха ровным счетом ничего не понял, хотя и слышал каждое слово через открытую дверь: «…Фольклор… Вепсский?..» — «Зови его к нам!» крикнул хозяин из комнаты.

С этим молодым барином Юха и провел большую часть времени, и тот был к нему очень добр. Он и из Юхи норовил вытянуть этот самый «фольклор», хотя Юха понятия не имел, что это такое. Ах, сказанья? Это еще можно было себе представить, и он аж вспотел, тужась вспомнить хоть одно из них, но, черт побери, ничего у него не выходило. Тогда он завел разговор о своих заботах, и молодой барин слушал его, то и дело приговаривая: «Ага…» В конце концов он дал Юхе десять марок и проводил в комнату, где ему была приготовлена постель, а затем удалился, пожелав Юхе доброй ночи. «Вам того же», — ответил Юха.

Он остался один. В комнате был одуряюще чистый воздух и какой-то необыкновенный запах чистоты. Среди этой чистоты пребывание его здесь казалось каким-то чудом, свершившимся без его участия. Юха исследовал удивительную систему простынь на постели. Простыни были из тонкого, очень белого полотна, их было две, и одна была почему-то приметана к одеялу. Юха отцепил ее и положил на нижнюю, вспомнил, что у него есть десять марок, и лег в кровать.

Откуда-то издалека послышался плач Вилле, и Юха не сразу сообразил, в чем дело. Острая тоска вдруг овладела всем его существом. Душа очнулась от долгого обморочного сна, а усталое тело уснуло под одуряющий запах чистоты.

V. Смерть делает все, что может

Зноен и долог день в разгар лета. Это особенно чувствуешь, когда попадаешь в большое лесное урочище, которое разделяет два плодородных прихода и через которое с незапамятных времен пролегает петлистая столбовая дорога на Север. Из поколения в поколение одиноко бредут по этой дороге люди, ощущая в крови трепет страха перед пустыней; по ней они возвращаются из города и, сидя на своих повозках, углубясь в себя сумрачным взором, на протяжении долгих верст созерцают свою раздетую водкой детскую праоснову, вспоминают прошлое, загадывают на будущее, а когда покажется первая деревня, начинают горланить, почувствовав, как тяжесть спала с души. Здесь у каждого пригорка есть свое имя, которое хорошо знают жители соседних приходов. Сколько людей пересидело тут, прикидывая, скоро ли конец пути, сколько людей взбиралось на эти пригорки в думах о родном доме, и тихо никли души людские под гнетом чего-то огромного и незримого. По обеим сторонам дороги всплошную тянется ровный, однообразный сосновый лес, и просто невероятно, чтобы он мог кому-то принадлежать. Тут не прощебечет птица, не порскнет заяц. В одном месте кто-то пытался поставить избушку и, быть может, даже жил в ней, но долго не выдержал. Уже подернулись сединою времени доски, которыми наглухо забиты окна.

Лишь слепни в летнюю пору кружатся над разгоряченной лошадью, неотступно преследуя ее на всем пути из одного прихода в другой.

Полдень. Где-то тут у дороги через урочище сидит, притомившись от жары, Юха Тойвола. Он вышел с Туорилы трое суток назад и только теперь добрался сюда. Медленным был его путь. В Тампере он заночевал на постоялом дворе, принадлежащем знакомому торговцу, утром купил на рынке хлеба и поел. Еще он купил полкило кофе и столько же сахару, и в кошельке у него осталось восемь марок и восемь пенни — все от той десятки, что дал ему Туорила-младший. Мучительно трудно решить, на что их истратить. Выпить бы, конечно, не помешало, но он просто не мог пойти в винную лавку. Эти восемь марок — результат его торжественного визита на Туорилу и потому втройне дороги. Они жгут и раздражают. Дома кругом прорехи, но куда бы ни ткнуть эти деньги — все дыры не заткнешь. И уж лошади-то на них во всяком случае не купишь… Вот именно: лошади… Эта мысль всегда заканчивается горькой усмешкой.

В глубоком покое урочища можно дать полную волю своей тоске. Здесь не на кого сердиться, не надо притворяться хитрее, чем ты есть. Он возвращается в родные места из дальнего странствия — послезавтра утром будет неделя, как он вышел из дому, — а при таком возвращении всегда как-то тоскливо на душе, независимо от того, были ли неудачи в пути. Если же путешествие действительно было неудачным, старому человеку хочется плакать, когда он опять подходит к своему родному бедному дому. А Юха Тойвола теперь стар. Он чувствует, что это путешествие, самое долгое его путешествие за последние десятки лет, как коварный порог, за которым пол расположен так низко, что, неосторожно ступив, можно упасть. Юха Тойвола шагнул через порог старости. И он чувствует это, возвращаясь оттуда, где в пору его детства он видел, как умирала мать.