Тревога - Ричи Достян

Потом Павлик дал урок сценической речи и хохотал вместе со всеми, потому что примеры, которые он приводил, ЧТОБЫ ЯЗЫК НЕ БОЛТАЛСЯ ВО РТУ, КАК ТРЯПКА, А ЧТО-ТО МОГ, были на самом деле смешные. «Купи кипу пик». Гриша ослабел от голода и смеха и, лежа в траве, стонал: пук-пук, пик-пик…

Выдержки хватило только на дележку. Потом они накинулись на еду, сверкая глазами и пыхтя.

Вкус ветра на губах, вкус этого хлеба… этот сыр, этот лук, и холодная картошка, и дешевая колбаса отныне станут лучшей едой на свете.

Марса с его умными глазами и твердым холодным носом час назад окончательно полюбили все, а теперь каждый его угощал и просто таял, глядя, как деликатно собака берет из рук еду. Понять нельзя, кто и как научил бывшего волка брать бутерброд кончиками передних зубов.

По озеру, как лебеди, не волнуя глади, начали плыть облака. Ветер существовал только там — высоко. А внизу была великолепная жара! Ее тоже полюбили сегодня за вид обалдевших сосен, запах смолы, за наслаждение лезть в холодную воду. Сейчас они любили всё — и небо, и землю, и это поколение травы, специально выросшее для них весной.

Этот день был длинным, как жизнь, потому что в нем произошли чрезвычайно важные события: к закату, сами не осознавая того, они перестали быть чужими. На берегу лесного озера стихийно возникла еще одна никому не ведомая республика, какие возникают часто в некоторых школах, в некоторых дворах, в некоторых лагерях, даже на некоторых улицах.

Республика свободных и равных. С душами честными и чистыми, заново открывающими извечные истины бытия — очень суровые и очень людские.

Гриша поднял всех и сказал:

— Назад мы пойдем по другой дороге — она короче. Идя за Гришей, они обогнули озеро и очутились то ли у начала, то ли у конца очень красивой тропы, которая выходила прямо из воды, видна была в песке пляжа, затем шла сквозь густую траву опушки, потом прямо и как-то необыкновенно торжественно входила в лес, а потом вдруг, точно ее подпоили, начинала вилять.

Весело было идти тропой, которая обхаживает каждое дерево. Но это скоро надоело, и Костя сказал:

— Никогда не поверю, что эта дорога короче.

Гриша смолчал. В подобных случаях за друга говорил Володя, но он еле ноги волок — от регулярного и, видно, слишком нормального питания Володя был тучноват и выдыхался раньше всех. И обгорел на солнце больше всех. Даже больше Вики, которая дважды проделала по такому пеклу долгий путь. У нее порозовели руки, лоб и нос. А Володя весь был цвета ветчины. Даже уши у бедного распухли.

Лучше всех чувствовал себя Ленька: и покупался, и поспал, и поел, а теперь топал так, будто день только начинается.

Слава тоже был в отличном настроении, раздражал его только Павлик, который прилип к Вике, как только они вернулись к озеру с едой, и уже не отлипал до конца. Весь обратный путь он что-то рассказывал ей, принуждал останавливаться, заглядывал в глаза. Он что-то такое о себе говорил, что Вика дважды наклонялась и целовала его в макушку.

К закату небо начало голубеть. А они все шли, пока не добрели до луга, опоясанного соснами.

Каштановая лошадь с нестриженой русой гривой и длинным русым хвостом паслась без привязи среди цветов и травы. Такой лошади своими глазами никто из них не видал. Такая могла быть во сне или в сказке. Не верилось вообще, что ее когда-либо запрягали.

Заметив людей, она плавно подняла голову и вперила в них пытливо-отчужденный взгляд. Ребята смутились, почувствовав себя вошедшими в чужой дом без спроса. Каждый был убежден, что лошадь смотрит именно на него.

— Пошли, — тихо сказал кто-то.

Узкая тропка, еле серебрясь стеблями примятой травы, сбоку пересекала луг.

Когда они поравнялись наконец с хозяйкой луга, обнаружилось, что она все это время смотрела на собаку, а не на них.

Марс, не переставая, рычал задумчивым, беззлобным басом: он не переносил животных, которые были больше его самого.

Становилось прохладней. Реденький лес, оживленный кустарником и лиственными деревьями, просвечивал огнем. Гриша вел их туда — навстречу зареву, а оттуда широким фронтом, разбухая, катил по лесу рокот.

― Э-э! Скорей!.,

Они побежали за Гришкой, расталкивая сосны.

Лес неожиданно расступился. Высокая насыпь с рельсами на гребне остановила их. Они выскочили на закат…

Громадное, близкое, нежаркое солнце касалось рельсов.

Электричка уже подлетела к нему, и солнце попало под колеса: красные, черные, красные, черные, красные диски грохотали целый век!

Насыпь под колесами тяжело дышала.

Когда поезд прошел, они ходили смотреть на рельсы — снова прохладные и голубые. За это время солнце влезло в ближний лес, и он восторженно горел.

Маленькие люди сели на теплый песок, познавая еще одно из блаженств — блаженство усталости, когда она выходит из человека.

Молчаливые и собранные, они сидели, чувствуя, как земля сама притягивает к себе отяжелевшие тела. Под вечер все на свете устает и жаждет отдыха — небо от солнца, деревья — от ветра, даже камень, взятый в руку, всей тяжестью своей говорит: положи меня на землю, я тоже хочу отдохнуть.

Несколько счастливых, дней подряд, даже несколько часов — это необыкновенно много.

Мелкие неприятности, котррые врывались в жизнь семерых людей и одной собаки, не шли в счет, потому что врывались извне, а подлинное счастье в том-то и состоит, чтобы тебе не делали зла свои.

Очень остро, хотя и бессознательно, оценил это Слава. Он так привязался ко всем, ему так все, без исключения, теперь нужны, что и представить себе не может, как он расстанется с ними в сентябре.

***

Когда Костя погасил везде свет, сразу ощутимей стало, какая прохладная сегодня ночь.

И жар, и боль, и запах обожженной солнцем кожи доставляли радость. Славе казалось, что он никогда не уснет, а будет так лежать и чувствовать свое тело и весь этот длинный день, в котором от начала до конца было одно хорошее.

Крик матери давно улетел из ушей. Ругательства впервые отскочили, но и впервые в жизни он так сильно страдал от стыда. Он просто изнывал, боясь, что Вика слышит, какой он ИЗВЕРГ и что КОБЕЛЬ ему дороже МАТКИ. Зато как только вырвался к ним на ночлег, все мгновенно позабылось.

Через распахнутые на веранду окна текла без ветра влажная белая ночь.

Слава опустил руку, хотел протянуть ее под топчан, хотел потрогать Марса, но не рискнул: а вдруг спросонок не разберет, что свой? Он эту руку сунул под щеку, прикрыл глаза и сразу начал видеть: сидит вот тут, подле топчана, Марс и подставляет голову под Викину ладонь. Вика легонько поглаживает его и говорит, что он хорошая собака, что он красавец, умница! А он, нахал, мгновенно соглашается, и метет хвостом, и прижимает уши, и даже весь дрожит от наслаждения.

Понятия Слава не имел, какой тщеславный псы народ! Не знал, что похвала им часто важнее еды и воды. Сейчас он думал — все дело в ней, в Викиной руке, и замирал от радости, как будто Вика гладила его самого.

Полчаса прошло с тех пор, а все это уже сделалось прошлым, оставаясь только в глубине груди невесомым радостным комом.

Сквозь вязкую дрему Слава приближал к себе эту радость и по кускам разглядывал.

...Просека, покатый пень. Это когда они шли в Сосновый Бор за едой. Они шли на порядочном расстоянии друг от друга — так Слава чувствовал себя гораздо лучше. От этого покатого пня до первых домов поселка Вика рассказывала про Молдавию.

Он очень напряженно и рассеянно слушал, потому что радовался слишком — не забыла! Он тоже не забыл, что было ему обещано в тот день, когда брат и сестра «потеряли финансовую независимость». А теперь вот она идет и рассказывает про жизнь на юге с бабушкой Викторией. (Значит, в честь бабки назвали ее так?) Но самое большое торжество было еще впереди, когда Вика заговорила про фрукты, и сделалась вдруг деревянная-деревянная, и начала изрекать. Наконец-то он понял, откуда эта идиотская манера и загадочные фразы! Вовсе не из какой-то ему неизвестной книги, а из Викиной жизни. Сейчас специально для него она изобразила: КОНСТАНТИН, ТЫ ПЛЮЕШЬ НА ОТЧИЙ ДОМ и О ВИКТОРИЯ, ПОДБЕРИ ПАТЛЫ. И еще что-то очень сложное про СТАЛЬНУЮ ВОЛЮ, про асфальт и озон и, уже совсем непонятно зачем, про ИНТЕРЕСЫ ГОСУДАРСТВА. Но Слава все равно был счастлив.

Когда она перестала изображать бабушку Викторию, то опять была тоненькая и гибкая, часто поворачивала к нему лицо, и, если глаза их встречались, Слава несколько долгих секунд тонул, делался весь легкий, а голове было холодно.

— Представляешь? — говорила Вика и смотрела. — Нет, ты не можешь себе этого представить — мы с Костей возненавидели виноград! Вместо хлеба — виноград! Вместо воды, то есть жидкостей, — виноград! И еще эти… мууухи!

— Я тоже ненавижу мух!.. — Насчет винограда Слава смолчал, потому что возненавидеть виноград — все равно что напиться досыта лимонадом или наесться мороженым!