Наш Ближний Восток. Записки советского посла в Египте и Иране - Владимир Виноградов

В Табризе тревожная обстановка: на улицах солдаты, на перекрестках танки, заграждения, лавки закрыты, ставни опущены. Город как бы притаился.

Через пару дней посетил шаха. Помимо международных вопросов речь пошла, конечно, и о внутреннем положении Ирана. Шах на этот раз был несколько возбужден, говорил, что не понимает, почему в Европе левые круги поддерживают Хомейни.

– Кто такой Хомейни? – восклицал он, и сам отвечал: – Это неграмотный мулла, который тянет к феодализму, к господству религии!

Далее он делал связку в том смысле, что, дескать, все левое движение в мире каким-то образом связано с Советским Союзом – идейно или еще как… Дальше ниточку он не протягивал, но перешел к «завещанию Петра Великого», в котором якобы предначертана была необходимость движения России «к теплым морям».

Пришлось вновь разбивать надуманные и фальшивые утверждения шаха, к тому же он был уже чем-то взвинчен.

– Я делаю народу столько хорошего, – говорил шах, – а все недовольны. Духовенство я могу понять: оно жаждет возврата к старому, хотя и знает, что я этого не допущу. Почему же другие его поддерживают? Что вы думаете об этом, вы ведь недавно были в Табризе?

Пришлось опять ответить шаху, что, видимо, все дело в том, что народившиеся в результате ускоренного развития общества влиятельные силы требуют реального участия в политической жизни, т. е. требуют часть власти.

Шах нетерпеливо возразил: иранской буржуазии нет дела до политики, она лишь копит деньги и переводит их за границу. Трудящиеся же каждый день живут лучше, а для выражения политических настроений есть партия «Растахиз».

Тяжелое впечатление произвел этот ответ шаха, беседу продолжать не хотелось: то ли действительно он не видит, что происходит в стране, то ли лукавит? Пересилив себя, все-таки ответил прежним вопросом: можно ли объединить людей с различной идеологией в одну политическую партию?

Шах согласился – нет, нельзя, но сразу же начал уверять, что иранцы вообще народ недисциплинированный, партий не любит, у них нет чувства коллективизма и т. д. Он будет улучшать, реорганизовывать «Растахиз», но к многопартийной системе возврата нет.

Ехал домой и все больше приходил к убеждению, что с таким подходом к обстановке в стране шаху не найти правильного решения.

Последовавшие затем встречи с видными представителями делового мира Ирана еще больше убедили нас в том, что в стране происходят сильные социальные процессы, пробуждаются к политической активности не только трудящиеся, но и либеральная буржуазия – все больше дает о себе знать «Национальный фронт», началось движение адвокатов, из «Растахиза» демонстративно выходят многие деятели, все более открыто ведется критика политических порядков в стране. Раньше этого в таких масштабах не было.

Поразило, что во всех этих беседах ни один собеседник, как это обычно было в прошлом, хорошо о шахе не говорил. Как-то за короткий период выветрился этот дух почитания или чуть ли не обожествления монарха. Сложилось даже впечатление: уйдет шах – и никто плакать не будет. Не упускает ли шах шанс вовремя самому уйти со сцены?

Перед отъездом в отпуск в конце июня посетил Ховейду, он пригласил совместно пообедать. Был он необычно мрачный, торопливо, как всегда, кушал, запивал легким красным вином. Поразила необычная откровенность и… отсутствие восхваления шаха. Раньше, как мне казалось, Ховейда был убежден в необходимости наличия монархии в Иране, часто говорил, явно преувеличенно, но в какой-то степени искренне, о личных достоинствах шаха. Сейчас что-то в нем явно сломалось.

– Не знаю, что будет здесь, в Иране, через четыре-пять лет. Ясно, что нынешний режим изменится. Но каким он будет?

Задавал сам вопросы и не находил на них ответов. Ховейда, думаю, был, конечно, отлично информирован о размахе оппозиционного движения. К середине лета в нем принимали уже участие не только духовенство и лавочники, но и организованные отряды трудящихся в крупных промышленных центрах, студенты и другая учащаяся молодежь, либеральная буржуазия, зашевелилось кое-где крестьянство. Даже в армии отмечались случаи колебаний интеллигентной ее части – офицерства.

Можно сказать, что лето 1978 г. было периодом революционизирования различных слоев иранского общества. И Ховейда не мог не чувствовать этого. Поразило его заявление о неизбежности изменения режима в Иране. Такое вряд ли когда можно было бы услышать от министра двора его императорского величества.

Впереди было лето, которое показало правоту предчувствий, только они сбылись намного ранее. И произошло все не так, как предполагали многие.

Перед решающим часом

Лето 1978 года в Иране было, как обычно, жарким. Но в политическом смысле оно казалось прямо-таки раскаленным.

Каждый день приносил сообщения о волнениях в разных концах страны. Что-то внутри страны бурлило, пока глухо, но гулко отдаваясь в разных ее концах. Общая температура явно повышалась. Забастовки охватывали все большее число предприятий, требования были различные, но в основном экономические: повышение заработной платы, улучшение условий труда.

Администрация в большинстве случаев быстро шла навстречу «бунтовщикам», пыталась уладить дело подачками. Зарплата росла неимоверно, к тому же обязательное требование забастовщиков сводилось к оплате тех дней, когда проводилась забастовка. Часто через некоторое время после прекращения работы ввиду удовлетворения требований забастовка вспыхивала вновь на том же предприятии или учреждении уже с новыми требованиями о дальнейшем повышении зарплаты. Иногда даже казалось, что идет какая-то игра на измор работодателей, уже очень легко давались в этой обстановке победы забастовщикам.

Летом произошел сильный пожар в кинотеатре на юге страны, в промышленном центре – Абадане. Заживо сгорели десятки людей. Как эхо от взрыва прокатилась весть по стране, уже взвинченной не только изнуряющей жарой, но и накалом забастовочных страстей, дискуссиями, постепенным ожесточением в отношениях между различными социальными группами.

Оппозиция обвинила САВАК в умышленном поджоге. Власти обвиняли религиозных фанатиков.

Правительство Амузгара выглядело явно слабым, во всяком случае, не способным вести хотя бы какой-то диалог с оппозицией, в том числе с религиозными деятелями.

В печати все чаще стало появляться имя Хомейни. Опальный аятолла находился в соседнем Ираке, хорошо знал обстановку в Иране, усилил свои антишахские проповеди и призывы, которые пересылались в Иран часто с помощью кассет с магнитной записью. Имя Хомейни тогда еще не очень хорошо было известно широким массам, а многими и забыто. Органы печати при шахе, конечно, делали все, чтобы имя Хомейни не упоминалось. На имя был наложен запрет.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});