Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия - Юрий Николаевич Александров

разные пьесы, причем соблюдалось правило: если шла драма, то музыка была меланхолическая, если же комедия, то и мотивы были веселые. Кроме того, оркестр аккомпанировал пению в оперетках и водевилях…

Во время антрактов публика (в Большом театре), преимущественно дамская ее половина, прохаживалась в фойе, а большинство мужчин отправлялось в кофейную, которая быстро наполнялась таким непроницаемым дымом от папирос, что дышать бывало трудно. Позади этой кофейни была небольшая комнатка, куда проникали одни избранные по знакомству с хозяином кофейни, завзятые театралы и балетоманы. Вокруг столика, на котором порою красовались бутылки шампанского, быстро опорожняемые, велась оживленная беседа, передавались театральные новости более всего из амурной области, завязывались дружбы, а то бывали и ссоры. Быть может, хорошо помнит эти антрактные собрания часто появлявшийся в них и доныне благополучно здравствующий К. Ф. Вальц, тогда еще совсем молодой человек, но уже состоявший помощником своего отца, главного машиниста Большого театра, каковую должность он впоследствии наследовал и сохранил за собой в течение более пятидесяти лет.

Я выше употребил термин «завзятый театрал». Этот тип с течением времени совсем исчез, но в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов немало было представителей такового. Что бы ни давали в Большом театре, а каждый вечер на одних и тех же креслах восседали эти любители-театралы, то безучастно относясь к зрелищу, то занятые своим «интересом» на сцене. О некоторых стоит упомянуть, как о любопытных типах общественной жизни той, уже столь далекой от нас эпохи.

Вельможный граф А., уже немолодых лет, являлся какой-то неотъемлемой принадлежностью балетного представления. Высокого роста, полный, с гладко выстриженной головой и седой бородкой, он красовался в первом ряду кресел и как-то покровительственно глядел на мелькавших перед ним балерин, которых он в разговорах в глаза и за глаза звал уменьшительными именами — Машенька, Верочка и т. д.

Очень охотно раздавал свои фотографические карточки, на которых он изображен сидящим за столом и окруженным портретами наиболее известных из этих «жриц Терпсихоры». Живший в то время в Москве писатель граф Соллогуб посвятил ему стихотворение, из которого я помню лишь два последних стиха:

Вельможа ласковый и знатный

Кругом себя он опортретил.

Он умер в конце шестидесятых годов будучи губернским предводителем дворянства в одной из среднерусских губерний.

На крайнем кресле первого ряда неизменно восседал красивый, молодой гусар К… Располагая большими средствами, он жил очень широко и более всего щеголял своими лошадьми. Часто можно было видеть его едущим на паре с пристяжной, в санях из розового дерева с позолоченными бронзовыми украшениями, и уличная публика останавливалась, любуясь этим «выездом», по принятому в то время выражению. Вся эта роскошь кончилась разорением и смертью чуть ли не в больнице умалишенных.

Таким же постоянным балетоманом был хорошо известный Москве Лука Похвиснев, тоже бывший когда-то гусаром, но давно уже пребывающий в отставке. Благодаря своему продолжительному роману с одной из балерин, он в балете и его труппе был своим человеком, и его подруга часто содействовала знакомству молодых людей с их сценическими «интересами». Этот Похвиснев более всего отличался своими рассказами, в которых правда почти всегда отсутствовала, и стоило сказать, что такую-то новость сообщил Похвиснев, чтобы никто этому не поверил… Так, между прочим, он рассказывал, что однажды, проезжая в санях по Газетному переулку, он обронил свои карманные часы. Через месяц, на том же месте, в лицо ему попал большой ком снега и в нем очутились его часы, и, «вообразите, — добавлял он, — идут». И этот субъект, в свою очередь, кончил жизнь в глубокой старости психически больным.

Сборным местом для всех этих балетоманов были: днем — кондитерская Трамбле на Кузнецком мосту, а вечером — ресторан гостиницы Шевриэ, бывшая Шевалье, в Газетном переулке. В первой было два больших окна, из которых удобно было наблюдать за балеринами, любившими после репетиции в театре прогуляться по Кузнецкому. В ресторане собирались вечером люди более или менее состоятельные и там передавались балетные новости, впечатления, надежды. В то время обширных ресторанов с десятками столов и в помине не было, и у Шевриэ было всего две маленькие комнаты с двумя столами, и те по большей части были незаняты, особенно же в поздние часы. Поэтому разговоры могли быть совершенно свободными, по-семейному. Изредка к компании присоединялся кто-либо из мужской половины балетной группы, и тогда беседа, сопровождаемая более или менее роскошным угощением, делалась оживленнее, закулисные новости передавались во всеуслышание всем присутствующим.

Как в салоне Шевриэ, так и в задней комнате театральной кофейни часто происходили обильные «возлияния», бутылки шампанского быстро опорожнялись одна за другой. Специалистом по этой части был некто М., довольно богатый помещик старого закала, уже не первой молодости. Я не помню, чтобы я когда-либо встречал его трезвым. Он тоже был из числа неизменных балетоманов, но уже женатый на одной только что вышедшей из училища балерине. Венчался он в походной церкви одной из московских казарм, где полковой священник славился тем, что готов был венчать без всяких формальностей кого угодно и на ком угодно. Эта свадьба долго была темой бесконечных разговоров в балетном мирке. Однажды веселая компания с М. во главе у Шевриэ, в которой участвовали двое из балетных артистов, села на извозчиков и поехала по улицам уже при рассвете, причем один из артистов сел на лошадь в позе Дон-Кихота, а другой, забронировавшись шубой, стал ногами на сани, как царь Кандавл, въезжавший на сцену. Кажется, эта прогулка кончилась в полицейском участке.

Балетным завсегдатаем уже в шестидесятых годах был один из моих университетских товарищей, А., очень богатый юноша, отличавшийся красивым лицом и громадным ростом. Благодаря этому росту он часто появлялся на страницах карикатурного журнала «Развлечение», который был очень популярен в Москве. Помещение карикатурного портрета в нем в то время считалось своего рода почетом, и многие чуть не обижались, что не удостаивались такого почета. А вскоре женился на одной представительнице аристократической семьи, которая короткое время была в оперной труппе, под фамилией Энгалли, но затем оба супруга исчезли бесследно с московского горизонта. Как все это далеко от нас!

Как относилась наша московская публика к театрам вообще? Такой вопрос вызывает троякий ответ, смотря по труппам.

Балетные спектакли, помимо балетоманов, имевших свои «интересы» на сцене или желавших выглядеть таковыми, привлекали зрителей, ищущих приятных для глаз картин, или таких субъектов, которым надо же было куда-нибудь деваться по вечерам. Большинство таких равнодушных зрителей согласовало свои знаки одобрения с тем, как их проявляли «перворядные» балетоманы. Зааплодирует гусар