Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия - Юрий Николаевич Александров

проникнуть на репетицию, на которую тогда никто не допускался, какого-то нового балета и достигла желаемого, подкупив одного из театральных сторожей, который пустил молодую компанию, человек в восемь, в день имевшей состояться вечером репетиции с трех часов дня в раек, у которого существует, как известно, свой особый вход и лестница; сторож запер вошедших на замок, а по окончании репетиции должен был выпустить пленников. Молодые люди, предвидя долгое скучное сидение в райке, где в противоположность настоящему раю царила днем, да и вечером при репетиции, полнейшая темнота, запаслись провизией и увеселительными напитками, а также потайными фонарями, благодаря чему, а главное безусловной молодости, очень весело проводили время даже до начала репетиции, соблюдая притом обещание не шуметь. Но случилось, уже во время репетиции, что кто-то из театралов почувствовал себя нездоровым настолько, что ему показалось необходимым немедленно покинуть убежище, и он, не предупредив остальных товарищей, найдя входную дверь запертой, поднял стук. Шум этот услыхал не тот сторож, который впустил молодых людей, и, испугавшись, доложил о стуке инспектору здания; незадолго перед тем из коридоров верхних ярусов было похищено несколько фонарей, а потому явилось предположение, что в театр забрались злоумышленники. Все театральное начальство, бывшее налицо на репетиции, в предшествии многочисленных сторожей с фонарями, поднялось на галерку, где пораженным взорам чиновников и служителей представилась группа вовсе не разбойников, а хорошо знакомых всем молодых людей, скромно сидевших, припрятав провизию, на лавочках у барьера. На вопрос начальства: «Что вы тут делаете?» — юноши ответили: «Смотрим репетицию», после чего все общество свели вниз, в контору, хотели было послать за полицией для составления протокола, но так как никому не было ясно, как юридически квалифицировать уголовное деяние, учиненное молодежью, то всех, достаточно посмеявшись, отпустили с миром домой. Провинившегося сторожа молодые люди не выдали…

В московском обществе того времени уже чувствовалась потребность в серьезной организации музыкального дела и сказывался запрос на «русскую» музыку, вызванный Глинкой и Даргомыжским. Как бы отвечая на этот запрос, в самом начале шестидесятых годов в качестве общественного деятеля на этом поприще выступил Николай Григорьевич Рубинштейн* и с присущими ему выдающейся талантливостью, несокрушимой энергией и любовью к своему делу в короткое время создал для Москвы настоящую музыкальную атмосферу, в которой быстро и правильно стали развиваться все отрасли этого искусства. Москва обязана именно Рубинштейну тем, что менее чем в десятилетие в ней создались серьезное Музыкальное общество, консерватория, образовался великолепный симфонический оркестр, поднялись в обществе музыкальный вкус, понимание и потребность в серьезной музыке, возникло нотное издательство и явились русские музыканты, которым вскоре пришлось исполнять творения русских композиторов, — русских не только по происхождению, но и по духу, по оригинальному творческому замыслу и выполнению.

В 1865 году Музыкальное общество, уже солидно сформировавшись, процветало в полной мере; на его симфонические собрания, имевшие место в зале Дворянского собрания, где исполнялись лучшие произведения классического и новейшего репертуара, в том числе и отечественные, как оркестровые, так и сольные, собиралась вся интеллигентная и элегантная Москва — более светские слои внизу, а все остальное на хорах. В то время других музыкальных собраний симфонического характера не существовало, а Николай Григорьевич так успешно пропагандировал идею серьезной музыки, что посещение по субботам концертов Музыкального общества стало как бы обязательным для москвичей. Люди, вовсе не увлекавшиеся музыкой, даже жестоко скучавшие во время исполнения длинных симфоний, считали своей обязанностью бывать на симфонических собраниях. Публики собиралось так много, что она не только переполняла большую колонную залу, но занимала все места в соседней гостиной, где, как и в зале, стулья ставились рядами. В число исполнителей хора Музыкального общества вступали любители-певцы из самых разнообразных слоев московского общества, не исключая представителей «высшего общества». Дамы, отправляясь на концерты Музыкального общества, одевались по-бальному, а вся мужская публика внизу являлась не иначе как во фраках… В это время был создан Рубинштейном проект учреждения при Музыкальном обществе консерватории, и Н. Г. формировал уже кадры будущих профессоров ее, в число которых привлек П. И. Чайковского, и вообще подготовлял открытие консерватории, вскоре и осуществившееся.

Прямо легендарной представляется личность Н. Г. Рубинштейна теперь, когда, по прошествии многих лет, оглядываешься на все то, что им было сделано, и вспомнишь, какую кипучую, но продуктивную, без малейшего отдыха деятельность он проявлял тогда. Казалось, создание и управление Музыкальным обществом и консерваторией, директорство которой он взял на себя и где, кроме того, он сам вел класс фортепьянной игры, было более чем достаточно и для сильного человека, но Рубинштейн не ограничивался этим; не было, кажется, ни одного концерта, дававшегося в пользу действительно достойного общеполезного дела, в котором Н. Г. не выступал бы в качестве дирижера оркестра или солиста. Он был неизменным руководителем концертов, дававшихся в пользу недостаточного студенчества, вел спевки хора Музыкального общества, и к нему же по всем делам, как к хозяину музыкальной Москвы, обращались все приезжавшие в Москву музыканты. А затем, сколько хлопот и денежных трат приносили ему заботы о недостаточных учениках консерватории и уже совершенно ему чуждых разных инвалидах музыкальной профессии! Н. Г. был в полной мере отзывчивый и добрый человек, не умевший отказывать, когда его помощь действительно была нужна, причем он совершенно не считался со своими личными средствами и раздавал гораздо даже больше, чем сам имел, живя потом в долг.

Но зато Рубинштейн был горячо любим Москвой, которая сумела оценить его еще при жизни, и каждое публичное его выступление сопровождалось овациями в его честь. Несмотря на то, что Н. Г. был строг и требователен с публикой, воспрещая, например, вход в концертный зал во время начавшегося уже исполнения музыкального номера, что сперва казалось москвичам даже оскорбительным, и не допуская разговоров и болтовни в публике во время музыкального исполнения, Рубинштейна «обожали», а когда он становился за дирижерский пюпитр и перед началом исполнения обводил глазами залу, все притихали, как бы замирая. Рубинштейн был вообще, несмотря на добродушие, очень вспыльчив и иногда не сдержан. Помню, как на спевках хора Музыкального общества, в числе исполнителей которого я состоял, Н. Г., когда дело не ладилось и какая-либо часть хористов, обычно тенора, а иногда сопрано, пела неверно или сбивалась в такте, кричал на провинившихся певцов, приводя дам и девиц, продолжавших, впрочем, им восхищаться, в трепет и отбивал такт дирижерской палочкой столь энергично, что часто ломал их, иногда по две на одной спевке…

В числе близких Н. Г. лиц состоял П. И. Юргенсон,* в начале шестидесятых годов открывший сравнительно небольшую музыкальную торговлю. Но вскоре Юргенсон при