Книга царств - Евгений Люфанов

VIII

Какими-то неведомыми путями дошли до матери, царицы Прасковьи, слухи, что в отдаленной от Петербурга курляндской Митаве ее дочь, находясь под приглядом гофмейстера Бестужева, повела жизнь, не соответствующую ее вдовьему положению. Матери хотелось приставить к Анне людей, которым смело можно довериться, а гофмейстера оттуда изгнать, но царь Петр знал Бестужева как расторопного, исполнительного человека, облегчавшего ему управление Курляндией. Племянница Анна – герцогиня только по званию, а власти у нее нет никакой.

В митавском замке нет-нет да и появлялись либо засланный царем шпион, либо какая-нибудь свойственница царицы Прасковьи – выспрашивать да проведывать про здешнее житье-бытье и повадки герцогини Анны. Между разными другими делами шпион сообщал царю Петру о герцогине: «Оная вдовка в большой конфиденции плезиров ночных такую силу над секретарем своим имеет, что он перед ней не смеет ни в чем пикнуть». И царь Петр слал гофмейстеру Бестужеву письмо, в котором говорилось: «Слышу, что при дворе моей племянницы люди не все потребные, и есть такие, от коих только стыд один, – явно намекал он на Бирона. – А по сему накрепко вам приказываем, чтобы сей двор в добром смотрении и порядке имел. Людей непотребных отпусти и впредь не принимай. Иных наказывай, понеже неисправление взыщется с вас».

Сунулся Бестужев с этим письмом к герцогине и заговорил о необходимости отказать в прежних милостях Бирону, да не очень-то Анна послушалась.

– Что же мне, руки, что ли, в здешней тоске на себя наложить? Пускай государь снова замуж меня выдает.

– Герцогинюшка-голубушка, а я-то неизменно при вас, всем сердцем преданный… – начинал было плакаться гофмейстер, но Анна громким смехом обрывала его причитания.

– Сиди уж!.. С Эрнстом, что ль, себя ровняешь? – И пригрозила: – Больше с такими письмами и разговорами не приходи, не то забудешь ход во все мои покои.

Бестужев печально вздыхал, прося герцогинюшку сменить гнев на милость, и обещал быть всегда послушным.

Благоволя к Бестужеву и к Бирону, Анна в то же время не оставляла мысли о замужестве, не знала только, за кого ей выходить. Конечно, не за этих временных возлюбленных ее холопов, и в письмах к дядюшке-государю и к тетушке-государыне высказывала желание отдать руку тому, кого изволит избрать ей дядюшка.

Печалилась Анна, что малоотрадной была ее жизнь, всегда зависимая от царской воли. Угнетала постоянная нехватка денег, а порой и самых необходимых припасов, невозможность куда-либо выехать или что-то сделать без разрешения царя Петра. Надоели и упреки матери о том, что опять ведет не так смиренно свою вдовью жизнь.

Только и отрады – позвать служанку-фрейлину Амалию, умевшую ладно сказки сказывать да в каких-то книжках разные страхи-страсти вычитывать. И особенно случалось это в непогодные дни, когда за окнами вьюжит либо дождь да ветер.

– Ой, скучища… Ой, жуть-тоска… – заламывала Анна руки и готова была застонать-завыть. Валилась на расстеленную по полу медвежью шкуру и звала Амалию.

– Рассказывай про что-нибудь.

– А вот, ваше высочество, послушайте: на одном острове стоит гора и на ней непрестанно горит огонь, а в самой горе – обиталище дьявола. И живет там венецейский человек, собравший множество диковин. У него есть каменные раки, от натуры весьма великие, курица о четырех ногах и перепончатый дракон, какой может одним своим взглядом заживо умертвить человека.

– Свят, свят, свят… Спаси и помилуй… – крестилась Анна, хоть испугом отвлекаясь от тоски.

– А в книжице одной написано, что в Иерусалиме виден пуп земли, – продолжала Амалия, – и есть там щель, ведущая в кромешный ад.

Рассказывала о страшных великанах с песьими головами, о змеях с девьими лицами, и каждая из них до пупа человек, а от пупа – хобот змеев. Крылаты они и названы василисками… А в индийской земле живут люди мохнатые, без обеих губ, не едят и не пьют, только нюхают, да к тому же об одной ноге. А когда солнце сильно печет, то могут ногой себя прикрывать.

– И чего-чего только нет!.. Страсть на страсти живет, – ужасалась Анна, а потом начинала зевать. – Ладно. Ступай. Буду спать. Может, во сне чего увижу.

А то, может, чтобы на сердце легче стало, заговор прочитать:

– Отговариваюсь я, раба божья, от колдуна, от ведуна, от черного с чернавкой, двоеженова, от троеженого, от двоезубого, от трезубого, от девки-простоволоски, от бабы-самокутки, от всякого злого, непотребного человека. Может ли злой человек заговорить гром и громовую стрелу-молонью либо изурочить мертвого? Не может злой, лихой человек, колдун-колдуница, еретик-еретица гром и громовую стрелу огневую своим словом заговорить, и брал бы злой, лихой человек, колдун-колдуница еретик-еретица булатный нож, резал бы свое тело руками, рвал бы его зубами, а уста мои, зубы, язык на замке, во имя отца и сына и святого духа. Аминь. (Герцогине нужно было только после слов «раба божья» назвать себя – Анна.)

Царь Петр, слава богу, помнил о неустроенной судьбе своей племянницы, знал, что она не могла засиживаться без женихов, потому что в приданое за ней шло Курляндское герцогство. Женихов было много, имена их путались, и невесте трудно было в них разобраться.

Уныние и беспокойство за свою дальнейшую судьбу охватывало Бестужева и Бирона. Ведь новый герцог, какой-нибудь маркграф, не потерпит их пребывания в митавском замке, тайной не останется, что они были в фаворе у герцогини. Шло сватовство, и невеста приказывала никому из них не появляться в ее покоях, а потом, наверно, придется им расстаться с ней совсем. Как жаль, что появились женихи. Бестужев уныло вздыхал по такому печальному случаю, и огорчен был Бирон.

В Польше русским резидентом был князь Василий Лукич Долгорукий, и ему от имени короля Августа II заявлено, что Польша не может допустить, чтобы, например, ставленник прусского короля занял бы курляндский престол. В таком случае Курляндия будет разделена на воеводства и станет польской провинцией, на что они, поляки, имеют право, и никто им воспрепятствовать не сможет.

Прослышала Анна об этом и всполошилась: что же тогда будет с ней? Почему дядюшка не выдал ее за герцога Вейсенфильского, которого предлагал король Август? Тогда никто не говорил бы о разделе Курляндии, и ей, Анне, совсем не нужен предлагаемый в мужья какой-то Филипп, сын прусского маркграфа. А еще ведь говорили, что дядюшка почти сосватал ее за Якова Стюарта, которому после смерти короля Августа будет отдан польский престол, и тогда она, Анна, станет польской королевой. Вот чего нужно было добиваться. Хоть бы кто сказал, каков тот Яков, парсуну бы его увидеть.

В Митаву на двухдневный срок приехал князь Василий Лукич Долгорукий, чтобы уяснить состояние курляндских дел, и его появление обрадовало Анну, – поможет разобраться в женихах. Князь такой приятный собеседник, красив, с изящными манерами, настоящий европейский талант. Недаром столько лет обитал в королевских домах Дании, Франции, а теперь вот – в Польше. Он с первых же слов успокоил Анну, заверив, что никто никакого расчленения Курляндии не допустит и король Август лишь стращает этим. Вот и хорошо, что так!

Как раз недавно пришли подводы с разными съестными припасами, с водками и винами, было чем угостить гостя, а Анна проявила себя тароватой хозяйкой.

– Угощайся, Василий Лукич, для ради моего спокоя. Уж так я тебе рада, что и сказать нельзя. Праздник нынче у меня с твоим приездом.

Василий Лукич улыбался, благодарил хозяйку за приветливые слова и, как истинный талант, рассыпался в ответных любезностях, а о женихах сказал:

– Ох уж эти женихи, – неодобрительно покачал головой и глубоко вздохнул. – Брак в один день пожинает все, что амур взлелеивал долгое время.

Что это? Уж не намекал ли князь Василий Лукич на свою влюбленность. Так или иначе, но слушать его Анне было весьма приятно. Пускай бы говорил и говорил, а ради этого она все подливала и подливала в его бокальчик то красного, то белого вина. И оба были очень веселы.

– Ах, женихи… Разве можно в них разобраться? Пускай бы каждый так и оставался женихом, но никогда – мужем, – опять вздыхал Василий Лукич и прикладывался красиво очерченными губами к пухлой руке Аннушки. Она, конечно, дозволит, чтобы ее так называть?

За все его хорошие слова Анне самой хотелось от всего сердца, от души расцеловать князя. Не будет же он против?.. Видно по глазам, что нет. Почтет это… ну, если не за счастье, то за удовольствие. Анна придвинулась к нему, а Василий Лукич только этого и ждал, чтобы перехватить ее дыхание своими губами, своими поцелуями.

Вполне приятно провел он два дня в гостях у герцогини, оставив и у нее хорошие воспоминания о столь галантном госте.

О женихах сказал неодобрительно. Да ведь и в самом деле зараньше не узнать их. Может, суженый второй супруг окажется таким, как первый, и надо будет его терпеть. О, господи!.. Были бы они – маркграфы, герцоги – такими же, как Бирон, как этот Долгорукий или Петр Бестужев, а ну как мужем станет старец или мальчишка-недоросток?.. А может, вовсе отказаться от замужества, оставаясь полновластной хозяйкой самой себе, а не в чьем-то подчинении?.. Может, насильно дядюшка не выдаст и Курляндию тогда не потеряет, зная, что тут она, его племянница. Но надо, чтобы перестали следить и дознаваться – с кем и в каком амуре пребывает, не маленькая ведь. Хоть с худородным Бироном, хоть с князем Долгоруким, ее воля на то.