Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

дружбе. Никогда в жизни не делай того, к чему испытываешь отвращение. Доверься бессмертной своей душе. Она знает больше, чем ты. И потом, ведь это душа – настоящий заказчик твоей судьбы. А ты – только одинокий пещерный художник, пытающийся исполнить заказ.2018

Масхара

Кино черным по белому

Неотправленное письмо почти тридцать лет назад как-то исчезло во времени и так же необъяснимо вновь выпало из него. Письмо, белое и голое, без конверта, действительно выпало – из сумки, одной из тех, что до сих пор таскаются по миру отдельно от меня, но иногда вдруг находятся.

Я помню, кому письмо было адресовано. Был бы жив адресат, я бы ему сейчас позвонила и сказала: «Милый, нашлось письмо, которое ты должен был получить лет тридцать назад. Хочешь – прочту?..»

Но человек погиб. Я читаю письмо вместо него со странным чувством, что я и есть он.

«Мой дорогой!

Написала сегодня утром восемь строк, единственных за год.

Только свет, ничего кроме света.Кто сказал? Прозвучало в окне?Нет, во мне. И открылась вполнеОчевидная истина эта.Я не знаю, что будет потом:Как открылась, так может закрыться.Но легко открывается томНа прочитанной кем-то странице…

Как ты? Я – как на том свете. Все тихо. Но слишком, слишком светло. У Данте в раю тоже много света, все так сияет, что тени нет вовсе. Что-то в таком роде. Знаю от тебя про альпинистов на снежных вершинах: они видят небо, солнце и снег черными, а фигуры впереди идущих белыми. И смотреть – больно. Ты добавил, что это теперь «ненужное знание», никогда, никогда больше не пойдешь в горы… Не зарекайся. Я вот тоже думала, что раз мир рухнул, стихов не будет. Кому нужны? И вот сегодня восемь строк…

Не горюй, мой милый.

Вот тебе мое «ненужное знание» о ненужном слове. В полиграфии встречается отвратительное слово «выворотка» – когда шрифт печатают белым по черному. Вывернутый текст – не текст. Не читается, не запоминается. И мелом по черной доске – точно не текст. Душа не принимает. А ты думал, почему мы с тобой не помним, чему нас учили в школе? Еще и тряпкой стерто… Но черно-белая фотография – даже случайная, мусорная, нерезкая – всегда и непременно текст. А негатив ты когда-нибудь рассматривал? В негативе собственного ребенка не узнаешь. Там, в выворотке, Антимир с Антихристом.

СВЕТ – мы видим его, только когда он встречает препятствие. Препятствие на пути света – вот наша реальность, вот текст нашей жизни, черным по белому.

У меня здесь с реальностью пустовато, да и меня, какой была, почти что нет. Стала прозрачной, пропускаю свет. Ответь, ты – есть? Очень надеюсь. Пожалуйста, будь. А то я исчезну.

Здесь, в раю, разве что мальвы реальны, еще отбрасывают тень на белую стену татарской мазанки. Отсюда до Тихой бухты километра три. С крыльца виден синий треугольник моря среди холмов, на которых когда-то росли виноградники. Перед рассветом я ухожу туда – вниз, вверх и между холмов – к морю. Возвращаюсь в полдень, в глазах, как у альпиниста, свет и тьма стреляют. Завтракаю помидорами с постным маслом и с крупной солью. Лепешки на воде пеку сама. Потом сплю в мазанке с закрытыми ставнями на прохладном глиняном полу, на уральском лоскутном коврике, привезенном подругой Риткой.

Крымская сиеста. Под вечер ветер поднимается, я сижу на теплом крыльце, смотрю на треугольник моря и пытаюсь записать то, что стряслось весной, особенно в апреле. Нет, это не воспоминания, что-то другое. Такое, знаешь, почти немое кино. Про тебя. Про любовь и смерть. Если увидимся – ты первый, кому дам прочесть.

Слава богу, люблю тебя, мое реальное счастье. Увидимся?

Июль 1989, д. Кара-Джанкой»

Под крылом самолета – снежные вершины. и облака. Не всегда получается отличить одно от другого. Человек смотрит, смотрит, смотрит в иллюминатор. Лицо его большое и бледное, на глаза надвинута кепка. Нос распух, бровь рассечена, под глазом чернеет синяк. Это Генрих Масхарашвили по прозвищу Масхара[7]. Он летит домой. Устает смотреть, откидывается на спинку кресла, закрывает глаза. И сразу же в побитой его голове гул самолета сменяется ревом зрительного зала, во мраке возникает какая-то пьяная харя, женский визг, рука Генриха описывает стремительную дугу, рука метит харе в ухо. Но, как это бывает во сне, рука проваливается в пустоту, в темень, в тишину, в которой сначала не видно ни зги, а потом появляются несколько движущихся огоньков. Ночная неосвещенная улица, по ней бегут трусцой четыре человека, каждый – с карманным фонариком. Слышны шарканье и пыхтенье. Бегунья несет фонарик на пышной груди, он освещает ее подбородок и накрашенный рот, над кончиком носа сверкают очки.

– Темур, ты хорошо придумал с фонариками! Сзади доносится хрип:

– Да, Темур, гениально!.. Во тьме кромешной, да по нашим мостовым…

Усатый Темур отстал и сердится:

– Перестаньте болтать… с дыхания… собьетесь… Раз-два-три… Раз-два-три…

Свет от фонариков мечется по стенам спящих домов…

Самолет увязает в облаках, падает в воздушную яму, Генрих стонет во сне.

И снова из темноты наплывает подлая харя, кулаки мелькают перед носом, брызжет алая кровь!..

Генрих просыпается, осторожно ощупывает нос, бровь.

Самолет идет на посадку, подпрыгивает от встречи с землей и катит по летному полю.

Стюардесса просит пассажиров не вставать с кресел до полной остановки двигателей. Но ведь это Тбилиси! Пассажиры вскакивают; чемоданы, сумки, одежда летают над головами старух и детей; глаза галантных грузин свирепо сверкают из-под черных бровей. Генрих встает, охает, хватается за колено. Ему тошно и душно. Натягивает экстравагантное пальто с пуговицами на спине, достает из-под сиденья потертую сумку, кепку натягивает поглубже. Выходит на трап. Погода паршивая. Ветер. Зато есть чем дышать.

В зале прилета никто не встречает. Генрих хромает, он не то чтобы толст – мешковат, но все, что он делает – проходит сквозь разные двери, минует встречных-поперечных, покупает сигареты, – отточено, почти танец. Нет, пантомима!

Это – Генрих, но он превращается в самолет: чуть подпрыгивает и покачивается на маленьких ножках-шасси, он приземлился!! Уфф… И тут же превращается – в стюардессу. Она легка, она покачивает бедрами, загадочно улыбаясь… Но вот Масхара видит перед собой милиционера, живого и застенчивого… Улыбка стюардессы сползает с небритой физиономии клоуна, он тупо смотрит на сержанта и медленно становится усталым майором. Подносит вялую руку к козырьку клетчатой кепки. И сержант, сам себе изумляясь, серьезно ему отвечает. Они расходятся, подозрительно озираясь друг на друга…

Два голоса раздаются внутри подбитой головы Генриха, и друг с другом они не дружат.

– Ну что, товарищ майор, как ты?

– Заткнись, Генрих, ты мне надоел. Да и всё надоело.

– Вы, товарищ майор, просто лодырь.

– Да, и я подал в отставку. И сдал оружие.

– Майор, потерпи.