Два зайца, три сосны - Екатерина Вильмонт

— Не торопи маму, наверняка, она красоту наводит! — одернул Гошку Владимир Александрович.

И он и Гошка уже сдали меня, да я и сама уже почти сдалась. Где ты, комарик? Но ни комара, ни второго зайца, да и сосны вот-вот вырубят…

* * *

И приняв весьма независимый вид, я вышла на лужайку. Миклашевич сразу вскочил мне навстречу, демонстрируя хорошие манеры, поцеловал руку и шепнул:

— Прости меня, Олеська, я же тебя люблю.

И улыбнулся такой обаятельно-виноватой улыбкой, что я и впрямь простила ему недавнюю безобразную сцену.

После действительно невероятно вкусного и на удивление приятного и непринужденного ужина мы втроем вернулись домой, а Миклашевич поехал к себе в отель, расположенный в пятнадцати километрах. Он был сама предупредительность и деликатность.

— Олеся, — спросил Владимир Александрович, когда Гошка ушел спать, — может быть, надо было пригласить Дмитрия Алексеевича пожить у нас, места хватит?

— Нет, это ни к чему.

— Девочка, ты сомневаешься?

— Еще как!

— Но почему? Он, по-моему, очаровательный, интеллигентный, широко образованный человек и любит тебя, искренне любит.

— Вы так думает?

— Ну, я, знаешь ли, доверяю своей интуиции.

— У него очень тяжелый характер.

— Но ты же умная женщина, ты сумеешь с этим справиться. И потом, даже тяжелый характер куда лучше бесхарактерности… Увы, мой сын оказался именно таким, бесхарактерным… К тому же Дмитрию Алексеевичу уже пятьдесят, он угомонился в значительной мере…

— То есть вы советуете мне принять его предложение?

— Разумеется. Постой, а разве ты еще не приняла?

— Нет, более того, я ему отказала…

— Но он ведет себя так, будто… Послушай, а ведь в этом есть наверное своя прелесть, когда мужчина так резко берет все на себя… Ты ведь любишь его?

— Я когда-то безумно его любила…

— Да? Но послушай, мне казалось, что для любой женщины самое большое удовольствие утереть нос не понявшему ее чувств кавалеру, а?

В этом есть сермяжная правда, — засмеялась я. — Но не настолько же, чтобы обрекать себя на постоянную нервотрепку. Чтобы жить в браке с Миклашевичем и терпеть его кошмарный характер, надо либо безумно его любить, либо быть материально в нем заинтересованной. Первое уже в прошлом, а второе сейчас для меня неактуально, да и вообще неприемлемо.

— Знаешь девочка, по-моему, ты хорохоришься, я сегодня наблюдал за вами, вы хорошая пара. Он тебя любит… И он страшно одинокий человек…

— Естественно, одинокий, с таким-то характером…

— Но он же так обаятелен, умен, образован.

— До определенного момента.

— Олеся, у него своих детей нет?

— Насколько мне известно, нет.

— Прости, девочка, за бестактный вопрос, у тебя есть кто-то другой?

— Нет, в общем-то нет.

— Значит, на примете кто-то?

— Тоже нет.

— Тогда я тебя не понимаю. Прости, но тебе скоро сорок лет, конечно, в наше время это не возраст, но… Почему бы не попробовать, сейчас, на совершенно новых основаниях? Ты вполне самостоятельна, он тоже, Георгий будет жить со мной, это решено, а может теперь все и сложится?

— Владимир Александрович, я не пойму, вам-то зачем это нужно?

— Мне его жалко, Олеся… Ты нужна ему.

— Да, мощное обаяние… Вот не ожидала от вас.

— Видимо, меня подкупило его романтически-мужественное поведение.

— Слышали бы вы, что он мне кричал накануне моего отъезда!

— Ну, милая, мало ли что можно крикнуть сгоряча!

— Мужская солидарность в действии?

— Знаешь, ты мне не чужая, я люблю тебя как дочь, и хочу, чтобы твоя жизнь была устроена. Ты попробуй! Не надо сразу венчаться, расписываться, если ничего не выйдет, просто разбежитесь… А может и сладится, кто знает, вы же не пробовали жить вместе. Иной раз человек невыносимый на работе и в, так сказать, амурных отношениях, бывает прекрасным мужем. Знаешь, есть такая еврейская мудрость: «Хороший человек не бывает хорошим мужем». Ладно, не стану больше к тебе приставать, ты сама должна все решить, но свою точку зрения я высказал. Ложись и постарайся уснуть.

Легко сказать, а как уснуть после всего этого? И Миклашевич был сегодня поистине неотразим, настолько, что червячок сомнения стал слегка точить меня. Ладно, доживу до утра, а там посмотрим, утро вечера мудренее.

И вдруг на ночном столике затрясся переведенный на вибрацию мобильник. Я испугалась. Номер не определился.

— Алло!

— Дурища, я же люблю тебя! — раздался голос Миклашевича и телефон отключился.

Вот сволочь! Прекрасно понимает, что я не сплю и терзаюсь сомнениями, потому и дурища… А вот напишешь такое в романе, скажут — так не бывает! Ну и пусть говорят, я теперь точно знаю, что бывает… На встречах с читателями меня часто спрашивают, бывают ли в жизни такие мужчины, как в моих романах, и я с чистой совестью отвечаю: Нет! Это сказка! И тут я уснула.

* * *

Утром меня никто не будил и я проснулась в половине одиннадцатого, чего со мной практически не бывает. И первое, что я услышала сквозь открытое окно, раскатистый смех Миклашевича. Он уже тут, черт бы его подрал. Обложили меня, обложили, вспомнился любимый Высоцкий. Я встала и подошла к окну. За столом в саду сидели трое и… играли в скрэббл! Просто семейная идиллия. Но самое смешное было в том, что все были в одинаковых полосатых футболках! Наверняка идея Миклашевича. Интересно, что бы это значило? Мне вдруг стало весело. А что, чем черт не шутит, может быть он и в самом деле нуждается во мне и в моем сыне и свекре мало ли, всякое бывает… И ведь я не могу сказать, что вовсе к нему равнодушна, я просто защищаюсь так…

Едва я появилась на крыльце, как Владимир Александрович вскочил, отдал честь и, вытянувшись во фрунт, отрапортовал:

— Капитан, экипаж в составе старпома, боцмана и юнги готов к выполнению любого задания!

— А кок в экипаже есть? Капитан голоден!

Я видела, как все трое просияли оттого, что я поддержала их дурацкую игру.

— Юнга, на камбуз , — скомандовал старпом.

А боцман Миклашевич поспешно собрал карточки и фишки.

— Выспалась? — заботливо спросил Владимир Александрович.

— Да!

— И, судя по всему, у тебя хорошее настроение. Я как старпом предлагаю после завтрака отправиться всем экипажем на озеро, купаться. Сегодня жарко!

— Предложение принимается!

А тут и Гошка примчался с подносом, на котором кроме кофе, сока и прочей утренней снеди стояла вазочка с красной розой.

— Юнга, а где белые перчатки? — сурово спросила я.

— Эх, черт, это моя промашка! — почесал в затылке боцман.

— Получите взыскание, боцман!

— Готов понести заслуженную кару!

— Ничего, боцман, она поест и подобреет! — утешил его Гошка.

— Юнга, вы вместе с боцманом будете наказаны за неподобающую вольность!

— А вот и фигушки! Мы поднимем бунт на корабле и вздернем капитана на рею!

— Ха! Не на того напали!

Или бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет!

И тут вдруг я заметила, как сверкнули глаза у Миклашевича. Он гордо выпрямил спину:

— Мы тоже не лыком шиты, кэп!

Пусть безумствует море и хлещет,

Гребни волн поднялись в небеса —

Ни один пред грозой не трепещет,

Ни один не свернет паруса.

В эту самую секунду мне вдруг показалось, что да, конечно, он подходит мне, мы хорошая пара, мы поймем друг друга теперь, в этой новой для нас ситуации.

— Ух ты, как здорово! Дед, ты эти стихи знаешь?

— Разумеется, это Гумилев, — усмехнулся Владимир Александрович. — Я с детства любил Гумилева, хоть он и был в свое время запрещенным поэтом.

Разве трусам даны эти руки,

Этот острый, уверенный взгляд,

Что умеет на вражьи фелуки

Неожиданно бросить фрегат.

Мы все одной крови, мелькнуло у меня в голове. И, кажется, Миклашевич прочел эту мысль, он иногда умеет читать мои мысли…

День прошел изумительно. Миклашевич не старался остаться со мной наедине, не «давил на секс», как выражается одна моя приятельница. Он бросил все силы на завоевание Гошки и Владимира Александровича, в чем безусловно преуспел. Но хуже всего то, что к вечеру я была уже опять без памяти влюблена в него.

Но вечером, когда я легла спать, я вдруг подумала: интересно, а Аполлоныч знает эти стихи? Конечно, это не так уж важно, на это можно и наплевать, но одно я знаю точно: с Ариной он так не сможет, даже если и знает…

— Мам, можно к тебе?

— Ты чего не спишь?

— Мам,… — в руках у Гошки я заметила зеленый том Гумилева.

— Мам, а как то стихотворение называется?

— Капитаны. Это цикл стихотворений.

— Обалдеть можно, я даже не думал, что это такой кайф. Мам, но правда же он классный?

— Гумилев?