Франкенштейн - Мэри Шелли

Эти мысли придавали мне сил и подталкивали быстрее учиться человеческой речи. Голос у меня был глухой, низкий, но достаточно гибкий, и я уже довольно легко произносил те слова, которые знал.

Бурные ливни и тепло преобразили землю. Люди высыпали на поля и усердно принялись за весенние крестьянские работы. В рощах гремели птичьи хоры; на деревьях распускались молодые листья. Земля, еще недавно голая, холодная и бесприютная, теперь казалась садом, достойным богов. Я радовался великолепию природы; минувшее стерлось в моей памяти. Казалось, впереди мир и покой, а будущее озарено светом надежды.

3

А теперь я расскажу о событиях, превративших меня в то, что я представляю собой теперь.

В один из тех дней, когда обитатели домика, давшего мне приют, отдыхали от работы, я заметил, что лицо Феликса снова затуманено печалью. Он то и дело вздыхал, и в конце концов старик отложил в сторону свою гитару и спросил, в чем причина его грусти. Феликс ответил с наигранным легкомыслием, и старик снова принялся наигрывать живую мелодию, но вскоре раздался стук в дверь.

У дома стояла лошадь, а в седле – девушка, приехавшая верхом. С нею был местный крестьянин, который, видимо, служил ей провожатым. На незнакомке была дорожная одежда, а ее лицо скрывала густая темная вуаль. Агата, вышедшая на стук, что-то спросила, и в ответ девушка нежным голосом произнесла имя Феликса. Услыхав свое имя, Феликс опрометью выскочил из дома, незнакомка откинула свою вуаль, и передо мной предстало лицо неземной красоты. Волосы ее, черные как вороново крыло, были искусно уложены; карие глаза оказались живыми и блестящими, а на щеках играл нежный румянец.

При виде девушки Феликс просиял; вся его грусть исчезла. На его лице отразился такой восторг, что в этот миг он показался мне таким же прекрасным, как незнакомка. Она протянула Феликсу руку, которую он восхищенно поцеловал, назвав ее «прекрасной аравитянкой», помог ей сойти с лошади, отпустил проводника и ввел ее в дом. Там он что-то сказал отцу, а девушка опустилась перед стариком на колени и хотела поцеловать его руку, но он поднял ее и заключил в объятия.

Хотя незнакомка и говорила с Феликсом, вскоре я заметил, что ее язык отличается от того, на котором говорили между собой члены семейства. Она не понимала их, а они – ее, и порой им приходилось объясняться между собой знаками, которых я часто не понимал вовсе. Но я видел, что ее появление принесло в хижину необычайную радость и печаль Феликса развеялась, как утренний туман. С его губ не сходила счастливая улыбка. Агата оказывала все мыслимые знаки внимания прекрасной незнакомке и пыталась жестами дать ей понять, как сильно тосковал ее брат перед ее приездом.

Услышав, как незнакомка повторяет за ними различные слова, я понял, что она стремится освоить новый для нее язык, и мне пришло в голову воспользоваться этими уроками для себя. На первом же занятии незнакомка запомнила около двадцати слов, и хотя большая их часть была мне известна, остальные пополнили мой запас.

С наступлением темноты Агата и аравитянка рано удалились на покой. Прощаясь, Феликс поцеловал руку девушки и произнес: «Доброй ночи, милая Сафия́». После этого он долго беседовал с отцом; и, судя по тому, что в их беседе то и дело повторялось имя приезжей, речь шла о ней. Я напрягал все силы своего ума, пытаясь их понять, но у меня ничего не вышло.

Утром Феликс отправился на работу, а когда Агата управилась с домашними делами, аравитянка села у ног старика и, взяв его гитару, сыграла две-три мелодии, столь завораживающие, что у меня из глаз полились слезы. Когда же она запела, ее голос трепетал и лился, как песнь соловья.

Затем она передала гитару Агате, которая сперва отказывалась, но все же сыграла простой напев, вторя ему нежным голоском. Однако ей было далеко до дивного пения незнакомки. Старик восхищенно заметил, что своим пением Сафия доставила ему огромную радость, и Агата попыталась жестами передать девушке его речь.

Дни текли за днями так же мирно, как и раньше, с одной только разницей: лица моих друзей теперь все чаще бывали радостными. Сафия была всегда весела; мы с ней, если можно так выразиться, делали большие успехи в изучении языка, и уже через два месяца я мог почти полностью понимать человеческую речь.

Тем временем земля покрылась зеленым ковром трав, среди которых пестрели бесчисленные цветы. Днем они радовали взгляд и источали ароматы, а ночью, в лучах луны, светились, словно далекие звезды. Солнце грело все жарче, ночи стояли ясные и теплые, но мои ночные походы пришлось значительно сократить, так как промежуток между закатом и рассветом стал слишком коротким. Днем я выходить по-прежнему не решался, опасаясь наткнуться в лесу на крестьян или охотников.

Целыми днями я только и делал, что вслушивался, стремясь как можно быстрее овладеть свободной речью. И удавалось мне это даже лучше, чем аравитянке, которая все еще объяснялась ломаными обрывками фраз, тогда как я уже все понимал и мог правильно произнести почти каждое слово.

Одновременно с этим я постигал и тайны чтения – ему обучали незнакомку, и не переставал удивляться и восхищаться.

Книга, по которой училась Сафия, называлась «Руины империй» и была написана Константином Вольнеем, которого Феликс назвал «историком, философом и путешественником». И я не понял бы из нее ни слова, если бы Феликс при чтении не давал самых подробных и обстоятельных пояснений.

Благодаря этой книге я получил представление об истории и о крупнейших государствах настоящего и прошлого, я узнал о нравах, верованиях и формах правления у многих народов Востока и Запада. Я с восторгом слушал об утопающих в лени и неге жителях Азии, о творческом гении древних греков, о войнах и законах Рима, о его превращении из республики в империю и последующем падении; а также о рыцарстве, о распространении учения Христа, о королях франков, саксов и скандинавов. Я узнал об открытии и освоении европейцами Америки и вместе с Сафией готов был плакать над горькой судьбой ее коренных жителей.

И все же эти захватывающие и волнующие рассказы вызывали во мне какое-то недоумение. Почему человек, столь могучий, добродетельный и великодушный, порой так преступен и жесток? Люди казались мне то воплощением зла, то существами, подобными богам. Я долго не мог понять, как может человек убивать подобных себе и для чего существуют власть, законы и правительства; но когда больше узнал о злодеяниях и пороках, перестал удивляться и почувствовал отвращение. Слушая объяснения, которые Феликс давал аравитянке, я постепенно постигал странное устройство человеческого общества. Я узнал об имущественном неравенстве, о фантастических богатствах и жалкой нищете, о чинах, знатности и благородных сословиях.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});