Хижина дяди Тома - Гарриет Бичер-Стоу

— Ах, Джордж, ты играешь в очень опасную игру! Я бы не советовал тебе идти по этому пути.

— Я готов нести ответственность за свои поступки, — сказал Джордж, и горделивая улыбка пробежала по его устам.

Джордж по отцу был белый. Его мать принадлежала к числу тех несчастных, которых редкая красота как бы предназначает к тому, чтобы стать рабынями страстей их хозяев и матерями детей, которым никогда не суждено знать своего отца. От одной из самых знатных семей в Кентукки Джордж унаследовал неукротимость и смелость нрава, а от матери — еле уловимый желтоватый оттенок кожи, искупавшийся чудесными черными глазами. Слегка изменив цвет кожи и волос, он превратился в настоящего испанца. Изящество и благородство манер были ему свойственны от природы, поэтому для него и не представило особого труда разыграть рискованную роль, выбранную им: роль путешествующего джентльмена.

Мистер Вильсон, по существу добрый, но в то же время осторожный и робкий старик, мелкими шажками бегал взад и вперед по комнате, колеблясь между желанием помочь Джорджу и воспитанным с детства страхом перед законом, который нужно заставлять уважать.

Не останавливаясь и продолжая расхаживать по комнате, он наконец заговорил:

— Итак, Джордж, ты сбежал, сбежал от своего законного владельца? Я не удивляюсь, Джордж, нет, но я огорчен. Да, Джордж, в самом деле, мне кажется… что я обязан сказать тебе это… мой долг тебе это сказать…

— Чем, собственно, вы огорчены? — спросил Джордж спокойно.

— Тем, что ты восстал против законов своей страны.

— Моей страны? — спросил Джордж, и выражение горечи и гнева искривило его губы. — Моей страны! Для меня родной страной может быть только могила. И лучше бы мне уж покоиться на дне ее!

— Что ты, Джордж! О нет, нет, не надо таких слов! Это греховные слова, они противоречат Святому Писанию. Джордж, у тебя дурной хозяин, я это знаю. Он вел себя скверно по отношению к тебе, и я не собираюсь защищать его. Но ведь тебе известно, что ангел приказал Агари вернуться к Сарре[11] и покориться ей? Ты ведь знаешь…

— Не напоминайте мне о Библии, мистер Вильсон! — вскрикнул Джордж, и в глазах его вспыхнули огоньки. — Я не очень-то верю тому, что в ней написано. Напоминать о Библии человеку, находящемуся в таком положении, как я, ни к чему: пожелав стать свободным, я не совершил греха.

— Ну, конечно, конечно, Джордж! Твои чувства вполне естественны… И все же я не имею права толкать тебя на этот путь… Да, дорогой мой мальчик, я болею душой за тебя. Твое положение очень, очень тягостно… Но апостол сказал: да останется всякий человек там, куда он поставлен. И мы обязаны покоряться воле провидения. Разве не так, Джордж?

Джордж стоял, высоко подняв голову, с горькой улыбкой на губах.

— Хотел бы я знать, мистер Вильсон, — начал он, — если, скажем, индейцы похитили бы вас, оторвали бы вас от вашей жены и детей, если б захотели заставить вас всю жизнь молотить рожь, — скажите, вы тогда тоже считали бы, что ваш долг оставаться в том положении, в которое вас поставило провидение? Я склонен думать, что вы в первой встретившейся вам лошади увидели бы неоспоримое небесное знамение и, оседлав ее, умчались бы куда глаза глядят. Не так ли?

Эта неожиданная логика заставила старика широко раскрыть глаза. Он не был глубоким мыслителем, но все же у него хватило здравого смысла поступить так, как поступают философы: ничего не сказать, когда сказать нечего. Продолжая тщательно разглаживать складки на своем зонтике, он вновь приступил к увещеванию.

— Ты знаешь, Джордж, — сказал он, — что я всегда был тебе другом и все, что я говорю, говорю из желания тебе добра. Ты подвергаешь себя ужасной опасности, и у тебя почти нет шансов на благополучный исход. Если тебя поймают, положение твое будет хуже, чем когда-либо. Они будут тебя истязать, бить и затем продадут на Юг.

— Мистер Вильсон, — сказал Джордж, — все это мне известно. Я подвергаюсь большой опасности, но… — Он расстегнул сюртук, и Вильсон увидел заткнутые за пояс два пистолета и кинжал. — Как видите, — произнес Джордж, — я готов ко всему. На Юг я не дам себя отправить ни при каких обстоятельствах. Если дело дойдет до этого — что ж, шесть футов земли я себе добуду… В первый и последний раз в жизни стану собственником земли в Кентукки!

— Джордж, ты просто в ужасном состоянии! Неужели же ты хочешь пойти наперекор всем законам своей родины?

— Снова «моя родина», мистер Вильсон! Родина есть у вас, но какая родина у меня или у любого другого, рожденного матерью-невольницей? Какие законы существуют для нас? Не мы издаем эти законы, и никто не спрашивает нашего согласия на их издание. Нам нет до них никакого дела! Все их отношение к нам сводится лишь к тому, что они способствуют нашему угнетению и порабощению.

Мистера Вильсона легко можно было сравнить с добрым тюком хлопка: он был так же мягок, неустойчив и так же легко вспыхивал. Ему было от всей души жалко Джорджа, и он даже смутно догадывался о чувствах, руководивших этим беглым рабом. Тем не менее он считал своим священным долгом наставить его на путь истинный.

— Джордж, — заговорил он снова, — все это очень дурно. Как друг, я обязан сказать тебе, что лучше не углубляться в такие вопросы. Это вредные, очень вредные мысли для человека в твоем положении. — Мистер Вильсон уселся на стул и в волнении принялся крутить ручку своего зонтика.

— Мистер Вильсон, — сказал Джордж, решительно усаживаясь напротив него. — Поглядите на меня хорошенько. Разве я не сижу перед вами, словно я такой же человек, как и вы? Взгляните на мое лицо, на мои руки, фигуру, разве я хуже любого другого? У меня был отец, мистер Вильсон, какой-то господин из Кентукки, которому до меня не было дела, настолько не было дела, что он даже не позаботился о том, чтобы я после его смерти не был продан вместе с собаками и лошадьми, принадлежавшими ему. Мать моя и семеро ее детей были при мне выставлены на продажу. На глазах матери по одному продали всех ее детей, всех — разным хозяевам! Я был самым младшим. Она бросилась на колени перед моим хозяином, моля его купить ее вместе со мной, чтоб у нее осталось хоть одно-единственное дитя. И тогда он ногой оттолкнул ее… Я видел все и слышал ее вопли и стоны, когда меня привязывали к лошади и увозили в имение хозяина.

— И тогда?..

— Хозяин позже купил мою старшую сестру. Она была хорошей, благочестивой девушкой и такая же красивая, какой в юности была моя мать. Она была хорошо воспитана и умела хорошо держаться. Вначале я радовался, что около меня будет близкий человек, но затем мне пришлось лишь горевать об этом. Я стоял за дверью и слышал, как ее избивали кнутом. Сердце мое обливалось кровью от сознания моего бессилия. И били ее только за то, что она желала вести жизнь честной девушки, на что ваши законы не дают права девушке-рабыне. В последний раз я видел ее скованной цепями, вместе с целым гуртом других рабов; их везли на продажу в Новый Орлеан, хотя они ни в чем не провинились. Больше я о моей сестре ничего не знаю… Я подрастал. Уходил год за годом. У меня не было ни одной живой души, которая оказывала бы мне больше внимания, чем собаке. Меня морили голодом, бранили, избивали. Я бывал иногда так голоден, что радовался, если находил кость, брошенную собакам. Я плакал иногда целые ночи напролет, но плакал не потому, что был голоден, и не потому, что меня били кнутом. Нет, я плакал при воспоминании о матери, о сестре и еще оттого, что не было у меня на свете никого, кого бы я мог любить. Мне неведомы были ни радость, ни утешение. Никогда ни от кого не слышал я ласкового слова, пока не попал на вашу фабрику. Вы относились ко мне хорошо, мистер Вильсон, вы советовали мне учиться грамоте и пытаться пробить себе путь в жизни. Вы знаете, как я вам за это благодарен. Затем я встретил ту, которая стала моей женой. Когда я понял, что и она любит меня, когда женился на ней, я просто поверить не мог, что все это действительность, — так безмерно я был счастлив… Но чем же это кончилось? Пришел мой хозяин, увел меня с работы, оторвал от друзей, от всего, что мне было дорого. И за что? Только за то, что, по его словам, я забыл, кто я такой! Он научит меня помнить, говорил он, что я только негр. В конце концов он решил разлучить меня с женой и приказал мне жениться на другой женщине. И на все это ваш закон дает ему право! Вот видите, мистер Вильсон, все мерзости, которые разбили сердце моей матери, сердце моей сестры, моей жены и мое собственное, — все они совершались с разрешения вашего закона. А вы называете это законами моей родины! У меня нет родины, как не было отца. Но я найду себе родину. От вашей родины я требую только одного: чтобы мне не препятствовали мирно покинуть ее. Если я доберусь до Канады, где законы будут меня защищать, она станет моей родиной, и я подчинюсь ее законам. Если же кто-либо попытается остановить меня, — пусть поостережется: я пойду на все. За свою свободу я буду бороться до последнего издыхания. Вы рассказывали, что ваши предки поступали именно так. Если у них было на это право, то и у меня оно есть.