Григорий Отрепьев - Лейла Элораби Салем

Глава 13. Димитрий Иванович

Прошло всего лишь несколько дней со дня воцарения на престол молодого государя, однако сколько событий, сколько вопросов решились за этот период! Григорий, опьяненный властью, не мог отановиться в своем неудержимом стремлении к веселью и музыке. Пиршество продолжалось и продолжалось, с утра до ночи играли литавры и гремели бубны, скоморохи, ранее преследуемые Годуновым, теперь имели свободный доспуп ко дворцу, где устраивали представления с акробатическими номерами и ручными обезьянками.

Как-то в один из дней, когда царь, раскрасневшийся от выпитого вина, предложил польскому аркестру играть еще, Петр Басманов – правая рука государя, наклонился к его уху и прошептал:

– Негоже, царь, веселиться день и ночь, пора бы и о делах подумать.

Григорий повернул к нему лицо, хмель сразу выветрелсь у него из головы, щеки снова стали бледными, в глазах читались раздражение и злоба, однако молодой человек сдержался и, широко улыбнувшись, трезвым голосом ответил:

– Ты прав, Петр, делу время – потехи час. Мне необходимо преступить к своим обязанностям.

Басманов был рад и в тоже время обескуражен такой прямолинейностью. Никто из ранее живущих государей не позволил бы так разговаривать с собой, а этот более того, что не высказал недовольства, так еще и согласился. Неужели он и правда не сын Грозного?

На следующий день слуги убрали праздничный стол, аристы и музыканты были в специальные кварталы, где они и поселились, вино спрятали в кладовые. Царь, одетый в просторный гусарский костюм, быстротой и легкостью принялся решать вопросы. Первым делом государь вернул из ссылки бывших своих господ Романовых, родственников мнимой матери Нагих, не забыл он и о своем чудовом покровителе Пафнутие, которого Годуновым после бегства монахов. Романовы были встречены с большими почестями, царь вернул им наделы и сверх того, наградил богатствами из имущества родственников Годуновых – Сабуровых. Не обошли милостью государевой и Нагие. Один из них, Михаил Нагой получил боярство, чин конюшего и большие подмосковные вотчины Годуновых. Теперь, когда Григорий приблизил к себе верных людей, он запланировал день избрания нового патриарха Игнатия. Он основательно готовился к этому дню, ибо слышал, что не все священнослужители были рады такому назначению.

Прохаживаясь по комнате, царь то и дело посматривал в окно. Он видел большие купола храмов, видел площадь, видел множество народу – вся Москва лежала у его ног! От этого зрелища у него закружилась голова. Власть, по началу такая сладкая и далекая, теперь оказалась реальностью, но радостью от обладанию ее уже не было, остались лишь воспоминания борьбы за нее да усталость.

В дверь постучали.

– Войдите, – крикнул Григорий и тут же уселся в кресло, сделав суровое лицо.

Вошел один из стрелков и, поклонившись, проговорил:

– Государь, к тебе посетитель.

– Кто?

– Он не представился, но сказал, что ты будешь рад встречи с ним.

– Хорошо, проведи его в мой кабинет.

Молодой человек встал, ему не хотелось ни заниматься делами, ни разговаривать с кем бы то ни было, однако обычаи требовали принять пришедшего и от этого некуда не деться.

Незнакомец широким шагом вошел в кабинет, где его уже поджидал молодой царь. Поначалу их глаза пристально смотрели друг на друга, но вдруг Григорий резко вскочил и, подойдя к нему, сказал:

– Я так рад видеть тебя, Пафнутий.

– Эх, а я думал, ты меня не узнаешь, – проговорил хриплым голосом бывший архимандрит.

– Садись, потолкуем.

Они уселись друг против друга, словно представляя контраст: царь был одет в зеленый кафтан с золотыми пуговицами, на груди у него сверкало большое ожерелье, на пальцах переливались кольца, высокие сапоги украшались вышивкой из золотых нитей, лицо безусое, безбородое было смелым и решительным. Иное дело Пафнутий: исхудавший, заросший всклоченной бородой, смуглолицый, одетый в черную рясу с большим капюшоном; сложно было представить, что этот человек мог спокойно общаться с государем с глазу на глаз.

– Ты сильно переменился за время нашей разлуки, – с долей зависти проговорил Пафнутий, разглядывая Григория с ног до головы.

– И ты тоже. Я бы даже не узнал тебя, если бы встретил на улице.

– Конечно. После твоего бегства из Москвы я попал в немилость к Годунову. Этот тиран сослал меня в дальний монастырь, объявив меня чуть ли ни преступником. А что я такого сделал? Лишь открыл некоему человеку правду.

– Видишь, я сделал все, что ты сказал. А теперь, – Григорий наклонился и тихо прошептал, – я знаю тебя, Пафнутий, зачем ты здесь. Милости просишь?

– Не милости, а справедливости. Некогда я был архимандритом Чудовая монастыря, теперь же я жалкий изгнанник. Прошу, верни мне сан.

– Благодаря тебе я царь Всея Руси, разве я могу не оплатить тебе больше, чем ты заслуживаешь? Ты не будешь больше архимандритом, это слишком низко. Ты станешь самим митрополитом Крутицким, вторым человком после патриарха Игнатия.

– О, государь! – Пафнутий упал на пол и принялся целовать сапоги Григория.

Тот, глядя на него сверху вниз, сказал:

– Встань с колен, не нужно благодарить меня, сам себя поблагодари лучше.

Только бывший архимандрит поднялся на ноги, как в кабинет вбежал взмыленный Басманов. Он тяжело дышал, глаза его были широко раскрыты, в них читался испуг. Склонив голову, боярин проговорил громким голосом:

– Государь, только что схватили Шуйского, который на Лобном месте рассказывал толпе, будто ты беглый монах Гришка Отрепьев, называл тебя самозванцем и расстригой, и клялся, будто настоящий царевич давно мертв.

Пафнутий отступил на шаг, Григорий тяжело задышал, комок застрял у него в горле. Неужели, взойдя на престол, он будет тут же свергнут? Ну уж нет! Власть, данную им, он никому не отдаст.

– Где сейчас заговорщики? – резко спросил царь.

– Их схватили и арестовали. Что прикажешь дальше делать?

– Казнить! – сразу же, не задумываясь, ответил Григорий, его глаза злобно блестели в тускло освещенной комнате.

Петр смотрел на него, таким еще он его не видел: злым, жестоким, холодным, будто это был не царь Димитрий, а другой человек.

Казнь была назначена на 23 июня. Василия Шуйского, связанного за руки, вели на плаху к Лобному месту. Московский люд еще с утра собрался на площади, дабы поглазеть на казнь боярина, говорившего непотребные слова в адрес государя. Григорий Отрепьев, стоя у окна, наблюдал за происходящим. Ему было хорошо видно, как Шуйского ставят на табурет, как надевают на шею петлю, как ему зачитывают его преступления. Царь до боли в ладонях сжал пальцы, мысли одна за другой вертелись в голове: «Что будет, если его казнят? А вдруг народ уверует в слова Шуйского после его смерти? Вдруг найдутся еще сторонники заговора, которые попытаются убрать меня? Господи, помоги мне». Молодой человек сжал руками виски, чувствуя, как в них бурлит кровь. Он не слышал, но чувствовал внутренним чутьем, как Василий Шуйский перед смертью винится в содеянном, прося прощение у царя и народа за хулу, возводимую на государя, как просить сохранить ему жизнь и более не держать зла. Думай, думай, вертелось у Григория в голове. Вдруг он резко подошел к двери, распахнул ее и крикнул: «Гонца ко мне!»

Петля медленно затягивалась на шеи у Шуйского. Боярин, весь бледный, испуганный, шептал молитву, то и дело закрывая глаза. Он взглянул на небо и слезы выкатились из глаз, не хотелось умирать. Остались последние секунды жизни… но что это? Почему толпа закричала, почему многие принялись неистово креститься? Василий огляделся по сторонам и вдруг почувствовал, что петли нет на шеи, краем глаза увидел, как царский глашатай, развернув послание, прочитал:

– Именем государя Всея Руси Димитрия Ивановича, по милости Божьей сохраняет жизнь боярина Василию Шуйскому, а также его братьем, заменив казнь ссылкой в пригород Галича.

Василий не верил своим ушам: его оставляют в живых! Толпа, радостно крича, принялась восхвалят царя, а глашатай объявил, что по случаю возведения нового патриарха состоится праздничное угощение и негоже в такой знаменательный день омрачать его казнью.

– Слава царю!

– Слава царю!

Люди благословляли молодого государя, их голоса разлетелись по округе и донеслись до ушей самого повелителя.

Григорий Отрепьев вместе с Петром Басмановым парились в бане. Вдыхая ртом раскаленный пар, исходивший от углей, они обмахивались березовыми вениками, время от времени вытирая с лица катившийся пот.

– Мочи нет, государь? – заботливо спросил боярин, видя уставшее, грустное лицо царя.

– Нет, Петр, все хорошо, я еще попарюсь, потом пойду обольюсь холодной водой.

Григорий лег на сосновую скамью и вспомнил тот день, когда он вот также парился в бане с Адамом Вишневецким, только тогда он был обычным слугой, который за что-то получил оплеуху. Кто знал, что именно тот случай изменит его жизнь навсегда?