Орудия войны (СИ) - Каляева Яна

Жизнь как жизнь.

Начальник лагеря встречал инспектора в воротах. Седоусый пехотный капитан заметно припадал на левую ногу при ходьбе. Вера сняла замшевую перчатку и протянула ему руку для пожатия.

Лагерь худо-бедно постарались прибрать к инспекции. Грязь на дороге между бараками заложили досками и присыпали сверху свежими опилками. Только вот с пропитавшим все запахом нечистот ничего поделать не смогли. День, как назло, выдался теплый и солнечный. Впрочем, в дождь это все еще и раскисает…

Вышки. Восемь обнесенных колючей проволокой наскоро отстроенных бараков. Щели между бревнами толщиной в палец. Только в трех зданиях застеклены окна — в администрации, в казарме для охраны и в офицерском корпусе. Четыре виселицы скромно стоят у забора — демонстративные казни здесь не нужны, устрашать никого уже не требуется. Повешения по приговору особого совещания — рутинная ежедневная процедура, с перерывом на воскресенья и церковные праздники.

Ничего нового. С концентрационными лагерями как: видел один — видел их все.

— Пять тысяч семьсот восемьдесят два… уже, верно, семьдесят с чем-то… заключенных в наличии, — отчитывался начальник лагеря.

— Округляйте, — позволила ему Вера. — И сообщите убыль за истекшую неделю.

— Благодарю. За неделю… одну минуту… по приговорам особого совещания освобождено около пятидесяти заключенных, повешено — тридцать два. Естественная убыль составила… две, хотя скорее даже три сотни. Может, уже больше. Пересчитывать тифозников и под угрозой расстрела никого не загонишь, вы же понимаете. Воду им относим, баланду — зашли и вышли. А трупы из пятого барака третьего дня выносить перестали. Видать, на ногах никого не осталось.

Вера, разумеется, могла не ездить в инспекции лично; по крайней мере Андрей много раз пытался ее в этом убедить. Ей все доставили бы в Москву — любые сводки, любых людей. Проще было бы жить, не видя неприглядных сторон победы, ужасающих именно своей обыденностью, рутинностью, типичностью. Знать о них, но не верить в них по-настоящему. Но Вера слишком хорошо помнила, что именно такое отношение образованного сословия к народным бедам привело к событиям, породившим революцию и смуту. Она должна была сама посещать эти места с их грязью, вонью, голодом и отчаянием; только так можно было не забыть, в какую цену обходится умиротворение страны.

— В скольких бараках тиф? — спросила Вера.

— В двух из восьми. Еще в одном была вспышка, но мы успели вовремя перевести зараженных.

Это была еще неплохая статистика. Здесь, по крайности, тифозных не помещали к здоровым специально. В некоторых местах и такое практиковалось.

— Им бы круп хоть каких, Вера Александровна, — начальник лагеря решил, что с отчетностью покончено, и перешел к просьбам. — Присылают только овощи, гнилье сплошь. Воблы и той уже месяц не видали. Хлеб печем с соломой, и то по четверти фунта на рыло не всякий день выходит.

— На человека, — поправила Вера. — По четверти фунта на человека. Скажите, священники бывают здесь? Богослужения ведутся?

— Редко. В прошлом месяце был поп, и то в двух бараках отслужил молебен только. Я в епархию писал запрос — не ответили.

— Хорошо, я сама напишу в епархию. А вы обеспечьте доступ и все необходимое для богослужения.

— Всенепременно! Вера Александровна, так что все же насчет круп?

Вера вспомнила, как Михайлов разводит руками, когда заходит речь о финансировании лагерей.

— Что-нибудь придумаем, — ответила Вера.

— Дай-то Бог! Люди все ж как-никак, а своей очереди на особое совещание хорошо если один из четырех дождется. И от тифа мрут, как мухи, и без тифа, с таких-то харчей…

Концентрационные лагеря не были новейшим отечественным изобретением. Впервые их использовали англичане после войны с бурами, причем заключали даже не солдат, воевавших с оружием в руках, а все без разбора гражданское население, ставшее неудобным и ненужным Империи. Суды и казни — дорогостоящие мероприятия, и кто-то несет персональную ответственность за каждую смерть. К чему это, когда истощение, антисанитария и болезни сами выполнят эту неприятную работу? Тот, кто стал бы истреблять людей промышленным способом, вошел бы в историю как величайший злодей, его именем пугали бы детей. То ли дело — убыль по естественным причинам. Почему заключенных почти не кормили? Ну, вы знаете, времена тяжелые, и на свободе многие голодали…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И это пока еще стоит теплая погода, а скоро ударят холода.

— Когда тифозные бараки освободятся, мы их на дрова разберем, — продолжал рассказывать о текущих делах начальник лагеря.

— Даже не думайте. Все здания понадобятся, и новые строить придется. Сейчас идет выявление лиц, причастных к революционной деятельности. Без работы вы не останетесь. Еще карьеру сделаете. Не вижу радости на вашем лице. Подумайте, что бы вас ждало при другом раскладе. Жизнь на военную пенсию? Я бы вам не советовала.

— Что же, служба есть служба… Те, кого вы велели отобрать, размещены в бывшем офицерском корпусе. Дьячок прибыл, как вы распорядились.

— А где же сами офицеры?

— С офицерами… если служивших в РККА еще можно так называть, краскомы они, военспецы… с ними вопрос решен. Их дела в первую очередь особое совещание рассматривало. Кого расстреляли, кого в тюрьму отправили, а кого и отпустили на все четыре стороны. Здесь всяко не держат, в этом свинарнике. И то сказать, офицеров-то немного, они все на виду были. А рядовые… Тут одних Кузнецовых за сотню, и полтора десятка из них — Иваны. Как теперь разберешь, который Ванька Кузнецов с благородных девиц кожу живьем снимал, а который мобилизован насильно и сразу сдался, как смог. Пока дойдет до слушания дела, или сам Ванька помрет с голодухи, или свидетели.

Вера кивнула. Она много знала таких историй. Случалось, что целые батальоны не выдавали своих комиссаров — все как один твердили, что комиссар убит, а он жил среди них по чужим документам. На фронте эти люди рисковали жизнью и гибли друг за друга, и комиссары не боялись лезть в самое пекло ради своих товарищей. В плену все они продолжали действовать по тому же принципу. Тем, кто однажды пошел за большевиками, никакой веры не было больше.

— Так что, Вера Александровна, проводить вас к вашим подопечным? Они у нас не голодают, как вы распорядились, со своей кухни их кормим. Душ поставили для них по образцу тех, что в окопах были. Мыло выдаем. Среди них и болезней не было почти. Пятеро только и померли за месяц из без малого сотни, и те уже хворыми к нам поступили. Остальные только здоровее стали. Провести вас к ним?

— Позже. Я должна сперва взглянуть на прочих заключенных.

Начальник лагеря дал знак взводу охраны следовать за ними. Случись что с госпожой инспектором, он ответил бы головой.

По мере приближения к баракам запах нечистот усилился. Вера постаралась не морщиться. Только тифозные бараки были заперты на засовы. Из остальных заключенные, кто еще стоял на ногах, могли выйти на обнесенную колючей проволокой полоску земли.

— Не положено, конечно, — сказал начальник лагеря, — но днем мы им позволяем побыть снаружи. Пусть хоть небо увидят. Они смирные уже, бунтовать и не думают.

Заключенные действительно были смирными. Грязные, истощенные, они сидели на голой сырой земле, тяжело привалившись к стене барака. В их лохмотьях с трудом можно было угадать то, что когда-то было военной формой. Почти все были босы, многие ранены и перевязаны нечистыми тряпками. Немногие хотя бы подняли глаза на посетившую их элегантную даму. Их уже мало что могло заинтересовать.

Вера ни о чем их не расспрашивала. Ясно, что бы они отвечали — ведь инспектор уедет, а охрана останется. Да и что они могли сказать такого, чего она сама не видела? При желании в работе лагеря можно было бы сыскать десятки недочетов, а смысл? Кто выполнит эту работу лучше, при таком-то снабжении?

Один из заключенных, только что апатично смотревший в небо, как и прочие, резко вскочил, подбежал к колючей проволоке и рухнул перед Верой на колени.