Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За воротами парк. Держат равнение черные туи. Хруп-хруп — я иду мимо них песчаной дорогой. Там, впереди, призывно белеет дом.
Хруп-хруп. Ни души. Беззвучные, пляшут фонтаны. Мне кажется, кто-то бьется там, ломая руки.
Я узнаю дом: это музейский флигель, где были когда-то залы археологии. Дом заброшен, в темную пустоту распахнуты окна и двери. На обвалившемся крыльце какая-то кучка отсвечивает зеленым.
Мне не видно, но почему-то я знаю: это коллекция дяди Вани. Ветер треплет монеты, похожие на тряпичные лоскутки. Я бросаюсь собрать их. Нет, это не монеты — на белых камнях кучкой лежат зеленые павлиньи перья.
Мне так жалко павлина. И дядю Ваню. Но особенно почему-то себя. Я плачу, а рядом со мной опять Танька. Хлопочет, ласково утешает меня.
Танька, Танька…
Ей и дела нет до моих снов. На уроках я подолгу украдкой смотрю на нее. «Ну, Танька же!» — кричу я ей, но она не слышит. Иногда только скользнет по мне краешком холодного глаза — так смотрят на попавший в поле зрения случайный предмет.
Далекая, чужая. Я хочу и не могу привыкнуть. Все в ней для меня такое родное.
Пальтишко из бабкиного плюшевого салопа. Я помню ладонью, как упрямятся черные ворсины, — будто шершавишь чью-то короткую стрижку. С каждой новой зимой пальтишко сжимается на Таньке, а плешины на рукавах растут. Я смотрю, как далеко высовываются из них худые Танькины руки.
И ленты те же — единственные, береженые. Они вечно выскальзывают из негустых, светлых ее косичек. Сколько раз мы в панике искали то одну, то другую, шаг за шагом повторяя тропинки наших вечерних игр. Сколько раз непроснувшимися, синими утрами я выглаживала их на кроватной спинке, пока эта соня натягивала все остальное.
Как Танька справляется без меня, не знаю… Нет, знаю! Прекрасно справляется, не тужит! В Римкиной компании она свой человек: под ручку прогуливаются на переменах. Римка, конечно, в центре: одной рукой небрежно подхватит Ирку, другою цепляет Танькин высокий локоть. С недавних пор в кармашке у нее топырится нежными кружевами платок. Мне кажется, он даже лучше того, первого, что уехал в посылке на фронт… Но Таньке, похоже, ничего для Римки не жалко!
Взявшись под руки и перегородив коридор, вся их компания фланирует на переменах, и Римка прямо-таки виснет на Танькиной руке. А Танька пополам готова сложиться, лишь бы Римке было удобно.
Секреты у них: «Шу-шу-шу, хи-хи-хи». Я уговариваю себя, что мне плевать, но это неправда. Чего бы я не отдала, чтобы узнать, о чем они шепчутся!
Выходит, я завидую Таньке?
Нет, просто мне плохо одной. В школе одна и дома. Дома со мной замучились. Но терпят: считается, что у меня переходный возраст.
Взрослые не очень-то вникают в наши дела. Слишком много работают, слишком трудно живут. Мы участвуем в этой жизни на равных. Мама так и хлеб делит (когда он был), и повидло, и сахар: пайку бабушке, пайку себе и такую же пайку мне. Хочешь — растягивай, хочешь — сразу съедай. Так же, я считаю, и трудности: каждому свою пайку. И каждый сам ее расходует. Жаль, правда, что ею нельзя поделиться, как, например, хлебной делюсь я с Люськой.
Нет, я не жалуюсь. Вот только не знаю, как получилось, что мне мою пайку приходится съедать в один присест…
Теперь я с нетерпением жду субботы. Ко мне прибегает ненадолго Маня.
Она знает про мои беды. Таньку Маня презирает — за измену. И все грозится помирить меня с Вовкой.
Но ей, видно, не до этого.
О своих делах Маня помалкивает, но я чувствую: ей в училище тоже несладко. И на нее, похоже, все ополчились. Так что теперь мы не просто друзья — мы с ней товарищи по несчастью.
Только Маня, не в пример мне, не собирается унывать.
— Мне бы трошки оглядеться, — бодро, но непонятно твердит она. — После попробуй затронь Маньку.
Римку она терпеть не может, хотя знает о ней понаслышке.
— Хочешь, — в который раз предлагает она, — я Петьку Кувалду позову? Пусть подкараулит ее возле школы. У него кулак, шо твоя голова!
Я отказываюсь, и Маня обижается за Кувалду. Но я мечтаю о бескровной победе над Римкой. На худой конец, мне нужен не очень позорный мир…
Победы, однако, нет, нет и мира, и в дни, когда Маня учится, мне не с кем сказать слова. Глупо, наверное, но с недавних пор мне кажется, будто есть у меня еще один друг — нарисованный солдат. Нарисован он не очень — плакатная фигура, но глаза у него живые. Дважды в день прохожу я мимо электростанции, вдоль жарко дышащих, подрагивающих от напряжения стен. «Мой» солдат ждет меня, смотрит издали, неотступно, пристально. И потом, как ни оглянусь, провожает меня строгими глазами. Нет, он не жалеет меня, не сочувствует. Он требует.
Этого мне, наверное, и не хватало — внимания и спроса. Сама-то я очень жалела себя. Теперь мне хотелось сказать солдату: «Не беспокойся! Я им докажу, вот увидишь».
Но солдат, казалось, понимал меня без слов. Понимал, каково мне в зимнюю слякоть в окончательно развалившихся калошах. С вечно мокрыми ногами, мокрым носом. Но и он, похоже, считал, что я не должна пропускать уроков, как бы ни шумели бабушка и мама.
Незаметно он научил меня одной вещи. Научил, что важное складывается из мелочей. А значит, ничего нельзя спускать себе, ничего прощать. Нет, в этом не было нового, я слышала это от мамы, бабушки, учителей. Но их поучения только злили меня. А нарисованному солдату я вдруг поверила: да, так и надо — требовать с себя и требовать.
Я требовала как могла. Придвинув мамину коптилку, допоздна корпела над уроками. И сразу стала получать пятерки. Но и просто, а не ради отметок мне стало интересно, листая учебники, докапываться до сути, одолеть неразрешимую головоломку задачи, красиво Люськиными карандашами или акварелью отца изобразить сообщающиеся сосуды, инфузорию, носящую милое имя «туфелька»… Особенно нравилось мне вводить усовершенствования в свой почерк. Вынести, например, как мама, над строкой в виде лихой закорючки палочку у буквы «д»…
Довольная моим прилежанием, бабушка морщила в улыбке губы. И в награду принесла мне из детдомовской библиотеки «Трех мушкетеров».
В классе тоже были замечены мои старания. Как-то на уроке алгебры, стоя лицом к доске и с радостной уверенностью постукивая зажатым в кулаке куском известняка, я вдруг ощутила — спиной — затаенное внимание класса (и конечно, тут же напутала в преобразованиях).
Несмотря ни на что, это было неплохое время… Как гордилась я, когда вслед за Магой первая в классе решила контрольную по алгебре! И как тряслась, когда бежала выполнять комсомольское поручение — делать младшеклассникам доклад о Кровавом воскресенье 1905 года (они слушали меня открыв рот). А недавно Елизавета Ивановна во всех седьмых читала мое сочинение…
Солдат узнавал про мои успехи первым — раньше мамы и бабушки. Но и в дни триумфов, когда меня переполняло торжество, глаза его смотрели с прежней строгостью. Под их неподкупным взглядом становилось совестно… нет, противно! И остальную часть дороги я добросовестно ругала себя. Но изнутри, не поддаваясь, перла хвастливая радость…
Пора, пора было расправиться с этим и другими своими пороками — завистью, трусостью, враньем. Я решила вести дневник новым своим, «взрослым» почерком.
Вечерами, таясь от мамы и бабушки, записывала туда события дня и — дотошно, по пунктам — дела, намеченные на завтра. Но скоро мне стало скучно вести дневник: писать о себе оказалось нечего, событий, собственно, никаких, а дела до смешного мелкие. Ну, зарядка, ну, завтрак… школа… И дальше, после школы, такая же нуда.
Я решила взяться за Люську: пора бы и читать, не маленькая, скоро четыре года. Люська, однако, еще не умела требовать с себя. Запомнила букву «о» и решила, что с нее хватит. Она тыкала пальцем в страницу и кричала:
— Вот «о-о», еще «о-о», вот еще…
И начинала хныкать, когда ей показывали другие буквы.
Вырабатывать характер у Люськи мне не дала бабушка. Почему это именно бабушки считаются лучшими воспитателями?
А «мой» солдат? Он многому научил меня.
А еще помог мне понять Вовку. Чем-то они были похожи — солдат и Вовка. И у солдата был не очень-то удачный, но такой же непримиримый рот, а под каской, наверное, прятались точно такие уши…
Я давно не сердилась на Вовку. Он был прав — и тогда, с Маниным хлебным довеском, и теперь, вычеркнув все, что у нас было, за одно-единственное дрянное слово, слетевшее с моих губ. Да я и сама не прощу себе этого единственного раза… Как мне хотелось сказать об этом Вовке! Но он в упор не видел меня.
А скоро сделать это стало вовсе невозможно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
— Ли-на! Ли-на! Лина! Лина!
Что они, с ума посходили?!
Я срываюсь с места, подброшенная, как пружиной, настойчивостью общего зова. Помедлив в остолбенении, у меня за спиной ахает о парту вздыбленная крышка. С шелестом, похожим на всхлип, рушатся сбитые чьи-то учебники и тетрадки.
- Закон тридцатого. Люська - Илья Туричин - Детская проза
- Волшебная палочка и прочие неприятности - Евгения Владимировна Малинкина - Детская проза / Прочее
- Кап, иди сюда! - Юрий Хазанов - Детская проза
- Маруся и её любимые занятия: Балет. Музыка - Жильбер Делаэ - Детская проза
- Там, вдали, за рекой - Юрий Коринец - Детская проза
- Пароль «Стрекоза» - Владимир Лукьянович Разумневич - Детские приключения / Детская проза
- Улыбка Ильича - Николай Владимирович Богданов - Детская проза
- Рыцарь - Катерина Грачёва - Детская проза
- День матери - Татьяна Богатырева - Детская проза
- 3олотая рота - Лидия Чарская - Детская проза