Мадам Казанова - Габи Шёнтан

В том странном положении, в котором я оказалась, я не видела тепла или сочувствия ни от кого из Бонапартов. Все они настолько были заняты собой, что попросту не замечали моих горестей, а если даже замечали, то не показывали вида. Наполеон все чаще и чаще пропадал где-то вечерами, а я все чаще сидела на своей кровати с соломенным матрацем, гладила Малышку и ждала. Так проходили долгие часы. А когда Наполеон бесшумно — держа в руке снятые ботинки и, как правило, в сопровождении Джозефа — пробирался в свою комнату, я натягивала на голову одеяло и притворялась спящей. Гордость не позволяла мне показывать ему, как отчаянно я дожидалась его прихода.

Паолина, это кокетливое и легкомысленное создание, была единственной, кто проявил ко мне хоть какое-то сострадание. Однажды она подошла и села рядом со мной, делая вид, что просто играет с Малышкой. Она принялась щебетать о том о сем, получая от меня лишь короткие односложные ответы. Когда наша беседа уже грозила иссякнуть, Паолина сделала над собой усилие и сказала:

— Те, кого это в первую очередь касается, всегда узнают обо всем последними. Я считаю это несправедливым. Все всё знают, и ни у кого не хватает смелости или порядочности сообщить тебе. Они все делают за твоей спиной. Ты заслуживаешь лучшего отношения от нас… — Паолина поправилась: — …от Наполеона. — Она ждала моей реакции.

Я сжала пальцами шерсть Малышки, чувствуя, как у меня сдавило сердце. Но я ничего не сказала, и Паолина продолжала:

— У мужчин все очень просто. Как только они попадают в новую ситуацию, они начинают по-новому думать и по-новому чувствовать. А страдать приходится нам, женщинам. Потому что с самого начала мы находимся в неравном положении.

Какой же опыт должна была приобрести эта девушка, внешне столь веселая и беззаботная, в результате своих отношений с Фрероном и другими мужчинами, если она говорит обо всем этом с такой горечью?

— Говорить правду — дело неблагодарное, но ты все равно должна знать эту правду. — Паолина ближе придвинулась ко мне и зашептала: — Наполеон ухаживает за этой девчонкой Клири — Эжени-Дезирей. Из-за ее приданого. Не может допустить, чтобы Джозеф оказался удачливее и богаче. А сам Джозеф изо всех сил помогает этому, потому что рассуждает по-корсикански: семейные связи, укрепление клана. А эта курносая блондинка Эжени-Дезирей уже без ума от Наполеона. Ну, ты же знаешь, каким он может быть и как умеет обворожить, когда захочет. Тебе нужно что-то делать, Феличина. Нельзя допустить, чтобы тебя так просто отодвинули в сторону.

Я встала.

— Где сейчас Наполеон? — спросила я коротко.

Паолина, видимо, уже уставшая говорить серьезно, хихикнула:

— Да там же, где и всегда, у Клири.

Нетерпеливо оттолкнув Малышку, которая начала было ластиться ко мне, я взяла свою шаль.

На улице было много празднично одетых людей, вышедших в этот воскресный вечер на прогулку. Неяркое солнце робко освещало город, где по-прежнему хозяйничал мистраль, принося с собой соленый морской запах и аромат влажной оттаявшей земли. В воздухе пахло весной — весной и надеждой. Но на что могла теперь надеяться я, если мой жених лжет и обманывает меня еще до замужества?

Я торопливо шла вперед, не замечая красоты природы. Улицы становились все более чистыми, а дома — все более тщательно ухоженными. Особняк этого богатого семейства располагался в фешенебельном жилом квартале. Приданое в сто пятьдесят тысяч ливров! А я пожертвовала своим приданым, наследством, домом, своей репутацией. Я все поставила на карту, но моя ставка оказалась, очевидно, невелика по сравнению со ста пятьюдесятью тысячами ливров. Я ощутила нестерпимую боль, представив себе, как Наполеон улыбается сейчас кому-то своей нежной улыбкой, как он старается вскружить кому-то голову красивыми словами и, пользуясь своими особыми способностями и особым талантом, внушает кому-то мысль о своей великой судьбе и исключительном предназначении.

Дом семьи Клири стоял посреди сада, окруженного плотной живой изгородью. Аккуратно посыпанная гравием дорожка вела к входной двери с полированной бронзовой ручкой, которая блестела в лучах заходящего солнца. Особняк имел богатый и солидный вид. За оконными стеклами виднелись занавески из парчи и шелка, окна нижнего этажа были ярко освещены, а из печной трубы в тускло-белое небо поднималась тонкая струйка дыма. У меня перехватило дыхание от обиды. Они сидят в теплом, уютном доме, едят, пьют, развлекаются, смеются, а я стою здесь, на улице. В полном одиночестве.

Я начала прохаживаться вдоль ограды. Тридцать шагов направо — тридцать шагов налево. И каждый шаг давался мне с трудом. Я предпочла бы сейчас ворваться в этот благополучный дом, чтобы выразить в крике свою ярость и возмущение тем злом, которое готовится здесь для меня. Но я продолжала ходить туда-сюда, направо-налево, переживая полное крушение надежд.

Скоро наступили сумерки. От холодного сырого воздуха у меня онемели пальцы, ноги стали тяжелыми. Окна дома светились в темноте ярко-желтым пятнами, а я все продолжала ходить туда и обратно, туда и обратно. Наконец входная дверь распахнулась, и на посыпанную гравием дорожку упала широкая полоса света. Послышались голоса, смех, слова прощания, затем торопливый хруст гравия, и рядом промелькнула фигура Наполеона, не заметившего меня. Когда я окликнула своего жениха, улыбка моментально исчезла с его лица.

— Феличина, — спросил он, — что ты тут делаешь?

От возмущения я с трудом подбирала слова.

— Жду тебя.

— Здесь, на улице?

— А что, надо было зайти в дом? Как бы ты представил меня хозяевам? Как свою кузину? — Мой голос дрогнул. — Как любовницу? А может быть, как свою невесту?

Наполеон крепко взял меня за руку.

— Не кричи, пойдем отсюда. Не нужно устраивать здесь сцену.

— A-а, ты не хочешь, чтобы они знали, что у тебя уже есть невеста. Что ты лжешь мне и этой юной девушке. Что за всеми твоими красивыми словами ничего нет — ничего, кроме любви к самому себе.

Наполеон так грубо тащил меня за собой, что я едва поспевала, то и дело спотыкаясь.

— Тебе обязательно нужно устраивать на улице сцену? — бросил он. — Терпеть не могу скандальных женщин.

— Мне приходится беседовать с тобой на улице, потому что я больше не вижу тебя дома, — сказала я, тяжело дыша. — Я не хочу, чтобы так продолжалось.

Отчаянным усилием я вырвалась и остановилась. Мне уже не хватало воздуха для дыхания.

Наполеон повернулся и посмотрел на меня — у него были такие же равнодушные и холодные глаза, как у тети Летиции.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он вяло.

— Я хочу знать, что с нами будет дальше. Я устала жить так, как я сейчас живу.

— Ну что ж, сойдемся на этом, — произнес Наполеон мягким, зловеще-мягким голосом. — Я тоже устал от такой жизни.

Страх охватил меня.

— Но ведь ты обещал мне тогда, в Корте, что мы поженимся… — Я замолчала, не в силах продолжать.

— Тогда. Все давным-давно минуло. — И слова, и взгляд его были одинаково холодными. — С тех пор многое изменилось: жизнь, обстоятельства, ты, я. Советую тебе забыть то, что было. Я уже забыл.

Мои глаза вдруг наполнились слезами.

— Но как же это может быть? — пробормотала я, заикаясь.

Наполеон пожал плечами.

— Не надо делать из этого трагедию, Феличина, — заметил он язвительно. — Ведь я не был у тебя первым мужчиной, ты знаешь это не хуже меня. И, наверное, не последний. Ты молода и красива, а жизнь продолжается.

Я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо, перед глазами поплыли красные круги. Сами собой сжались кулаки, и Наполеон заметил это.

— Ну хватит, — сказал он. — Все, что надо, уже сказано. Теперь ты вольна поступать, как тебе заблагорассудится. Что касается меня, то я готов сейчас же попрощаться с тобой, поскольку не вижу никакой необходимости продолжать этот разговор.

— Что же мне теперь делать? — пролепетала я.

— Меня это уже не волнует, — произнес он с безразличием. — Мне известно лишь то, что я собираюсь делать.

Когда Наполеон повернулся и энергичными шагами направился туда, откуда мы только что пришли, я с поразительной ясностью осознала, насколько бездушен этот человек. Я смотрела ему вслед, ощущая, как по всему телу пробегает озноб, сотрясая меня всю, у меня вдруг одеревенели шея, лоб, щеки, губы. Его прямая фигура, удаляясь, становилась все меньше и меньше, а затем и совсем исчезла за углом. Холод все поднимался откуда-то из глубины, я чувствовала, как замерзают мои руки, грудь, бедра, ноги, как немеют, покрываются коркой льда моя голова и мое сердце.

Несколько подвыпивших мужчин остановились и начали отпускать разные пошлые шутки. Видя, что я не отвечаю, они осмелели и стали приближаться, в это время я, не отдавая себе отчета, словно управляемая какая-то марионетка, двинулась им навстречу, прошла сквозь эту маленькую кучку людей и направилась к подвалу Бонапартов. Я не видела, какой дорогой иду, не чувствовала, куда ступают мои ноги. С прямой, не сгибающейся спиной я спустилась по ступенькам, открыла дверь и затем аккуратно закрыла ее за собой.