Мальчик на главную роль - Кира Михайловская

Место, выбранное для съёмки, находилось в двадцати километрах от города. Большое поле раскинулось за обочиной широкого асфальтового шоссе. В обычное время шоссе заполнено легковыми и грузовыми машинами, но сейчас оно было перекрыто, а редкие машины шли обходным путём. По закрытому участку шоссе могла ездить лишь специально оборудованная операторская машина. Кроме аппаратуры и нас с ассистентами, в машине находился Глазов.

Сапёры отлично подготовили поле, и, как только стало светать, началась репетиция. Всадники, одетые в форму офицеров и солдат белой армии, гарцевали на конях, распределяясь по полю. Каждый точно знал место, откуда он кинется в атаку. Чтобы лошадь упала вовремя, у каждой к передней ноге был привязан ремень, конец которого держал всадник. В нужный момент всадник подсекал лошадь, она падала, а «убитый» выбрасывался из седла.

Я прикидывал в лупу аппарата общую композицию.

— Здравствуйте! — прокричал кто-то прямо в ухо.

Передо мной на белой лошади сидел молодой и румяный кавалерист в солдатской форме.

— Не узнаёте? А помните, вы в спортивный клуб приезжали Тамерлана смотреть?

Тут я узнал в кавалеристе того самого коновода, что встретил нас когда-то в конюшне. И Тамерлана узнал. Он был вычищен до блеска, бока его сверкали. Оскалив жёлтые зубы, он пережёвывал мундштук, и белая пена слетала на землю.

— Волнуется! — похлопал его по шее мальчишка.

— Ну-ка напомни, как тебя зовут, — сказал я.

— Матвей Лихобаба. А можно просто Мотяша.

— Как же ты стал киноартистом, Мотяша?

Мотяша покраснел. Он, верно, подумал, что я подтруниваю над ним, над скромной ролью, которая ему посчастливилась.

— У них лошади не хватало, — кивнул он в сторону, где Тимофеев разговаривал с Глазовым, — и я упросил товарища Митина взять нас с Тамерланом.

— А ты сможешь?

— Ещё бы! — выпрямился в седле Мотяша и, дав шенкеля, ускакал на своём Тамерлане.

Как видно, он был счастлив и подъехал ко мне единственно от избытка радости, чтобы показаться, какой он ловкий и красивый и как здорово держится в седле. Не каждому ведь выпадает сниматься рядом с известным Балашовым в кавалерийской атаке, сильно похожей на всамделишную.

Балашов отказался от дублёра, предложенного ему Глазовым. Он и сам отлично ездил на лошади. В седле пропадала его неуклюжесть, он становился ловким и выглядел молодцевато. Он гарцевал на кауром молодом жеребце, стянув поводья рукой в белой лайковой перчатке.

Всё было рассчитано, продумано и предусмотрено. И всё же находящиеся на площадке волновались.

Как только солнце поднялось над горизонтом, мегафон разнёс над полем команду: «Приготовились!»

От волнения или от долгого бдения на холодном, сыром воздухе голос у Глазова сел и прозвучал мрачно и низко. Никто, однако, не заметил этого. Каждый был сосредоточен на своей задаче. Каждый был напряжён до предела. Всё внешнее ушло. Осталась лишь внутренняя собранность и целеустремлённость.

Для меня весь мир сейчас сосредоточился в узком глазу кинокамеры. Раздался выстрел, в небо взлетела зелёная ракета. Атака началась. Одновременно включился аппарат, и машина помчалась по шоссе. Рядом, с криком и гиканьем, наращивая скорость, неслась конная лавина. Загремели выстрелы. Я поймал в кадр рыжего коня, он нёсся прямо на меня, круто выгнув шею, а прильнувший к нему всадник, вытянув вперёд руку, стрелял куда-то через мою голову. Только бы не упустить их из объектива! Вот незаметным движением всадник сделал подсечку, и лошадь грохнулась на землю, взметнув копыта. Всадник вылетел из седла и, перевернувшись несколько раз в воздухе, упал неподалёку. «Снял!» — не успел подумать я, как прямо передо мной выросла белая лошадь. Она скакала, низко стелясь по земле, всадник распластался на ней, слился с её сильным, стремительным телом. Этот полёт я судорожно ловил стрекочущей камерой. Мне казалось, что я сам лечу над землёй и чувствую свист рассекаемого воздуха.

Вжик!.. Взвизгнули тормоза, машина сделала вираж, я едва не вылетел из неё.

— Что такое? — заорал Глазов.

Я пытался ухватиться за ножки штатива, но бесполезно. Вместе с ассистентом мы грохнулись на дно. Машина остановилась. Со всех сторон к нам бежали люди, с воем неслась машина «скорой помощи», дежурившая на съёмочной площадке. Белая лошадь, в которой я только сейчас узнал Тамерлана, билась на поле, пытаясь подняться.

Я не сразу понял, что произошло. Испугавшись выстрелов, Тамерлан понёс и едва не угодил под машину. Спас нас всех Михаил Иванович. Он единственный из всех понял, что случилось, и успел свернуть в сторону.

У Глазова была рассечена бровь; ушибся, слетев с лошади, Мотяша; у Тамерлана повреждена нога, его пытались поднять с земли и увести с поля. Я же был занят только аппаратурой. Мы с ассистентом ползали вокруг, проверяя, во что обошёлся нам испуг Тамерлана. Камера была в порядке. Можно было снимать.

Глазов нервничал. Он торопил продолжать съёмку. После короткого перерыва раздалась вновь его команда: «Приготовиться!»

Всё началось сначала. Только уже без Тамерлана.

Глава тридцать третья, в которой Алёша спасает Тамерлана

Всё у тётки Геши хорошо: и кровать, и каша, и сама тётка Геша хорошая. Но я как поправляться стал, мне всё больше в голову разные мысли лезть стали. Ведь как только я приду на студию, надо будет признаться, что отец костюм спёр. А может, и не придётся на студию идти? На мою роль, может, кого-нибудь уже взяли, а про меня и забыли вовсе? В общем, забыли или не забыли, а костюм-то отец спёр, и от мыслей об этом ещё больше болеть хочется и заполучить какую-нибудь такую температуру, чтобы у врача глаза вылезли на лоб. А может быть, даже умереть. Чтобы отца усовестить.

А получается, как назло, наоборот. Температуры никакой нет, и я постепенно совсем здоровым становлюсь. И день, когда мне придётся уехать от тётки Геши, увидеться с отцом и пойти на студию, всё приближается.

Вот тут я и начинаю думать, как мне жить дальше. И получается, что самое лучшее — это бросить всё и пойти в спортивный клуб работать, как Мотяша. Я буду работать и заниматься со своим тренером, постепенно стану настоящим конником, и тогда мне не надо будет работать коноводом, а надо будет только ездить на соревнования и участвовать в скачках.

Когда я вспоминаю Тамерлана, мне хочется поскорее его увидеть. Не может быть, чтобы он был уже такой старый, что не мог бы в скачках участвовать. Мы бы с ним ещё какой-нибудь приз взяли.

Тётка Геша собирается на ночное дежурство и бубнит под нос:

— Кашу в газеты завернула и в ноги тебе поставила, кисель клюквенный на окне, бублики с маком в буфете…

Вот хлопнула дверь: ушла.

Я слушаю: в доме тихо-тихо. Тётка Геша улыбается на фотографии, не знает ещё, как я её надую. Мне и не хочется её надувать, а хочется лежать под тёплым одеялом и слушать, не сверзится ли сосулька с крыши и рассыплется в мелкие дребезги. Но делать нечего, надо идти. И ноги мои сами сползают тихонько с кровати и влезают в домашние шлёпанцы. Медленно я бреду к шкафу и разыскиваю припрятанную тёткой Гешей одежду. Я болтаюсь в этой одежде, как карандаш в пенале, и штаны приходится потуже затянуть ремнём.

В общем, привет! Я вернусь только утром. Всё у меня продумано — будь здоров! С вечера тренер Николай Фёдорович и Мотяша в клубе. Я договорюсь обо всём, а утром вернусь обратно. Тогда я и смогу болеть дальше, точно зная, что в клубе меня ждут. А если не ждут, я должен узнать об этом сейчас.

Пока я болел, наступила полная весна. Пахнет сыро, свежо, так что ломит зубы. Деревья стоят, как прыгуны с шестами на Олимпийских играх. Солнце садится. Я иду на дрожащих ногах через парк, к трамвайной остановке. Трамвай идёт в Ленинград, где я тыщу лет не был.

Что-то странное я почувствовал около клуба. Ну, во-первых, там леса поставили и ремонтируют. Но это ещё ничего. Стоят себе леса пустые, никого вокруг нет. Это и понятно: вечер уже, рабочий день кончился. Удивительно, что окна в клубе не светятся. Ни одно окно. Калитка, которая всегда на запоре, открыта и легонько похлопывает. Я вошёл, а кто-то из-за калитки меня в бок — толк! Я даже вздрогнул. Оглядываюсь — а это Иван Иваныч, старый козёл, стоит и даже усмехается как будто. Не захватил я для тебя, Иван Иваныч, ничего вкусного.

Фонарь во дворе светил как обычно, но в манеже не было света. Обычно он пробивается сквозь неплотно прикрытые ворота. А тут и ворота заперты накрепко. Я — в конюшню. Хлопнула за мной дверь. В конюшне пусто. В денниках никого. И запах какой-то померкший, слабый. Не так, как всегда, пахнет. Тихо пошёл я вдоль денников и вдруг услышал какой-то звук. Кто-то тихо-тихо ударял об пол. Я остановился. И вдруг услышал тихое, слабое ржание. Я бросился вперёд и там, в тупике, где обычно ставили новичков и молоденьких жеребят, увидел Тамерлана. Он стоял, повернув ко входу шею, и, казалось, ждал меня. Я бросился к нему.