Беатриче кота Брамбиллы (сборник) (СИ) - Слезкин Юрий Львович

Князь положил другую свою руку на мою руку.

— Вам известен мой адрес, — проговорил он быстрым и страстным шепотом, — когда вы почувствуете желание, а я говорю вам, что вы непременно почувствуете желание проникнуть в эту великую тайну, напишите мне и я даю вам слово, что вы уверуете в Дьявола так же, как и я. Но это случится при одном условии…

Он не докончил своих слов и, отрывисто крикнув кучеру ехать в ту улицу, где я жил, отпустил мои руки и плотнее запахнулся в шубу. Я окликнул его, но он не подал виду, что слышит. Озадаченный и, признаться, растревоженный не на шутку, я предался смутным своим мыслям.

Через три дня был я с Веточкиным у Лыкошиной, где опята слыхал речи весьма туманные и соблазнительные. Прозоровский, видимо, избегал меня, и мне так и не удалось возобновить с ним наш ночной разговор.

Марья Гавриловна была на этот раз со мною приветливее, а на прощание надавала уйму книг, которые я, придя домой, так и бросил, не читая.

К скуке моей присоединилась непонятная тревога. В бесцельном шатании по городу захаживал я частенько к Трубачеевым и без боли не мог глядеть на все заметнее бледнеющую Лелечку.

Робость ее передо мной снова прошла, и мы стали с нею большими друзьями. Однажды я рассказал ей о знакомстве с Лыкошиной, о ее обществе и о тайных наших беседах. Обо всем этом говорил я шутливо. Смеясь, передал и разговор свой с юродивым, к которому свез меня на этих днях Веточкин. Надо сознаться, что ехал я к прорицателю не совсем ради шутки. Меня обольщала мысль найти в словах его уверенность в том, в чем я сам себе не мог вполне признаться. Но Лелечка поняла мои усмешки по-своему, шибко забеспокоилась, стала крестить меня, окропила святой водою, потом закашлялась и горько расплакалась. Мне и самому стало тошно, но я не подал виду и, почувствовав внезапно необыкновенную решимость, стал говорить, что надо эту Лыкошину и всех ее глупцов провести, чтобы они век помнили. Лелечка не хотела меня слушать. Я же чем дальше, тем больше распалялся.

— Возьму прочту все их книги и докажу им, что дьявол и точно существует. А потом посмеюсь над ними.

Тут Лелечка спрыгнула с дивана и кинулась ко мне на руки.

— Милый, родной, побойся Бога, — в ужасе закричала она, — разве можно шутить с этим?.. Не смей, не смей… Оставь ты их, пока Бог тебя не оставил…

И внезапно, точно подкошенная, соскользнула она с моих рук к ногам моим и зашептала поспешно и задыхаясь:

— Милости прошу… не ходи ты к ним больше… Слышишь!.. Дай мне слово, что никогда не помянешь ты его имени… и забудешь этих людей… Вот… пусть… тебе нужно знать это — так знай же… мне недолго осталось жить, но если ты сделаешь то, что хочешь, меня и раньше не станет… А я люблю тебя… пусть — и не стыдно мне — люблю…

Я почувствовал, что сердце мое перестает биться и силы меня оставляют. Тщетно пытаясь поднять с колен Лелечку, я сам опустился на колени и, плохо видя лицо девушки сквозь слезы, застилающие глаза, стал целовать ей руки и бормотать бессвязные утешения.

Тут же, не подымаясь с колен, поклялся я Лелечке своей любовью не ходить больше к Лыкошиной и забросить подальше ее книги, а Веточкина отчитать за завиральные его мысли.

Я стал самым счастливым человеком на свете, когда, выслушав мою декларацию, родители нас благословили.

Но не напрасно говорят, что черт завидует человеческому счастью. Ну кто, как не он толкал меня… «пойди и посмейся». Люди подчинены злому этому духу, духу противоречия. В молодости моей был я ему подвержен в достаточной степени. Желание посмеяться и над князем, и над Веточкиным, и над самой Лыкошиной не давало мне покою. Точно неведомая сила чем дальше, тем настойчивее толкала меня. Наконец, я не стерпел и сказал Веточкину, что приду на собрание общества, так как у меня есть что-то важное сообщить его друзьям. Веточкин завизжал и запрыгал от радости, а я принялся за книги, перо и бумагу. Я решил доказать существование дьявола. Это было нелегко. Я даже никогда раньше не задавался мыслью, что именно может олицетворять дьявол. Мне и в голову не приходили мысли такого рода. Но упорство мое оказалось сильнее моего невежества. Университетские занятия помогли мне. Я копался в богословских сочинениях, ломал голову над Апокалипсисом и трактатами схоластиков. Сальный огарок и любопытные тараканы были безмолвными свидетелями моих трудов и терпения.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Наконец, я мог поставить последнюю точку. Меня встретили у Лыкошиной с почтительным удивлением. Марья Гавриловна впервые протянула мне для поцелуя руку. В темном углу заметил я бледное лицо князя Прозоровского. Он глядел на меня пристально, глаза его горели, губы были плотно сжаты, на белый широкий лоб его свисала непокорная прядь волос. Я издали кивнул ему головою, развернул исписанные свои листки и, придвинувшись поближе к лампе, попросил позволение начать.

Лыкошина кивнула мне головой. Нервная дрожь пробежала у меня по спине, но я тотчас же оправился, глотнул воды и стал говорить.

Сначала речь моя была тиха и неясна, потом голос мой окреп, я увлекся и почувствовал, что мысли всех присутствующих подчинились моей мысли.

Я говорил, что дьявол — мятущееся отчаяние, ищущее выхода и готовое на все, и что дьявол существует уже потому, что существует примирение, скорбь, как последняя грань, как утешение. Не знаю, отчего так определил я дьявола, почему отчаяние взял я, как стихию его, но это сопоставление крепко засело у меня в голове, точно кто-то посторонний подсказал мне мои основные положения и уже из них я выводил дальнейшее. В зале царило полное молчание. Внимательны были даже и те, кто в начале моей речи казались равнодушными или же насмешливыми. Сознаться, я уже и сам не знал точно, где настоящая правда. Мне начинало казаться, что я говорю искренне, потому что речь моя давно уже вышла из границ, намеченных мною раньше.

Наконец, выбившись из сил, я замолк. Подняв голову, я постарался различить лица слушателей, но туман застилал мне глаза, к тому же лампа освещала только стол с разбросанными листами. Я вгляделся внимательнее в тот угол, где стоял князь Прозоровский, но вместо него увидел только его тень. На стене неподвижно чернел огромный профиль Наполеона.

Поспешно собрав листки, я среди все еще не прерывающегося молчания прошел в сени, накинул шинель и выбежал на улицу. Рождественский мороз зажал мне нос и стиснул виски. Волнение оставило меня, но сердце защемило. Я вспомнил о Лелечке. Сегодня в полночь я должен был быть на елке у Трубачеевых. Нужно было спешить. Нигде поблизости не позвякивал саночный колокольчик, город точно вымер — собаки не лаяли, будочники не били в колотушку и только мороз скрипел под ногами. Тучи скрывали месяц. Но вскоре я послышал за собою поспешные шаги. Я улыбнулся, думая почему-то увидеть князя как тогда, когда я возвращался из театра. Месяц выглянул из-за тучи, и я различил пред собою лицо незнакомца, пристально смотревшего на меня.

Я невольно остановился и спросил озадаченно:

— Кто вы?

— Вы не знаете меня, — отвечал незнакомец.

Тогда я повернулся идти дальше, но человек последовал за мною и продолжал говорить:

— Теперь, после вашего доклада собранию, я хотел бы познакомиться с вами поближе.

Я не совсем понял, чего хотел от меня этот прохожий, но, обрадованный тем, что и он, как видно, поверил мне, ответил:

— Да, признаться, это была довольно злая шутка!

Незнакомец перебил меня взволнованно:

— Достойно удивления то, с каким проникновением <вы> определили свойства дьявола.

Тут я остановился в недоумении и внимательнее посмотрел на говорившего. Это был молодой еще человек, небольшого роста, сутуловатый, с приподнятыми плечами и большой головой. Взгляд его серых, глубоко запавших глаз был тяжел и внимателен.

— Вы что, собственно? — спросил я растерянно.

— Ничего особенного, — отвечал он хладнокровно, — я говорю, что вы вполне точно определили его сущность, — как духа отчаяния, духа противоречия и тем более это странно, что никогда его не видели и не думали о нем.