Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пенитенте, эй, Пенитенте! — окликнул его кто-то таинственным шепотом. — Подпишись вот здесь!
— А что это такое?
— Неважно, подписывай!
У Пласидо вдруг загорелись уши. Он хорошо помнил историю одного старосты барангая, нашумевшую в его родном городе: тот, не читая, подписал документ, а потом много месяцев сидел в тюрьме и едва не угодил в ссылку. Дядя Пласидо, желая покрепче вдолбить племяннику этот урок, крепко отодрал его тогда за уши.
С тех пор стоило Пласидо услышать слово «подпись», как у него тотчас начинали гореть уши.
— Ты уж извини, друг, но я не подпишу, пока не узнаю, о чем речь.
— Ну и дурень! Эту бумагу подписали два «небесных карабинера», чего же тебе бояться?
Слова «небесные карабинеры» внушали доверие. Так называлось религиозное братство, которое должно было помогать господу в битве с духом тьмы и препятствовать проникновению еретической контрабанды на торжище Нового Сиона[81].
Пласидо услыхал, что его товарищи уже поют «О, Фома», и хотел было подписать бумагу, чтоб отвязаться. Но ему опять почудилось, будто дядя дерет его за уши, и он сказал:
— После занятий! Надо сперва прочесть, что там у тебя.
— Да она длиннющая! Это, понимаешь, такая контрпетиция, или, точнее, протест. Понятно? Макараиг и еще кое-кто хлопочут, чтобы им разрешили открыть Академию испанского языка, но ведь это такая чепуха несусветная…
— Ладно, ладно, приятель! Потом потолкуем, лекция уже началась, пытался Пласидо отвертеться.
— Но ведь ваш профессор не проверяет списка!
— Иногда проверяет. Потом обсудим, потом! Кроме того… я не хочу идти против Макараига.
— Это вовсе не значит идти против, а просто…
Конца фразы Пласидо не расслышал, он уже был далеко, спешил в класс. До его слуха донеслось: «adsurn! adsum!»[82] Карамба! Читают список!.. Он ускорил шаг и подошел к двери, когда уже вызывали на букву «Р».
— Ах, черт!.. — кусая губы, пробормотал Пласидо.
Он заколебался, входить или нет: минус уже поставлен. А в университет ведь ходят только для того, чтобы не иметь минусов. От занятий там мало толку! Обычно студенты отвечали вызубренные наизусть параграфы, читали вслух учебник, и лишь изредка преподаватель задавал им какой-нибудь вопрос, весьма абстрактный, глубокомысленный, каверзный и малопонятный. Ни один урок не обходился без проповедей о смирении, покорности и почтении к духовным особам, но Пласидо и так был смиренен, покорен и почтителен. Он уже хотел было уйти, однако вспомнил, что скоро экзамены, а преподаватель еще ни разу его не спрашивал и даже как будто не замечал. Вот удобный повод напомнить о себе! А на кого преподаватель обратит внимание, тот наверняка перейдет на следующий курс. Одно дело — срезать студента, которого ты видишь впервые, другое — провалить человека, которого знаешь и который своим видом весь год будет ежедневно напоминать тебе о твоем жестокосердии.
Пласидо вошел, но не на цыпочках, как обычно, а громко стуча каблуками. И его желание исполнилось! Преподаватель взглянул на него, нахмурился и покачал головой, словно говоря: «Нахал этакий, погоди, я с тобой рассчитаюсь!»
XIII
Урок физики
Класс представлял собой просторное прямоугольное помещение с большими зарешеченными окнами, пропускавшими много света и воздуха. Вдоль стен были расположены одна над одной три широкие каменные скамьи, облицованные деревом, на них в алфавитном порядке сидели учащиеся. В глубине, против входа, под изображением святого Фомы Аквинского, высилась на помосте кафедра, к которой с обеих сторон вели ступеньки. Кроме отличной грифельной доски в раме из красного дерева — ею почти не пользовались, судя по нестертым с первого дня занятий словам «Добро пожаловать!», — в классе не было никакой другой полезной или бесполезной утвари.
Окрашенные в белый цвет стены, до половины выложенные изразцами, чтобы не обтиралась краска, были совсем голы: ни рисунка, ни гравюры, ни изображения какого-нибудь физического прибора! Учащиеся ничего не требовали, никто из них не страдал от того, что науку, которую без опытов постичь невозможно, преподавали без практических занятий; так здесь учили год за годом, а Филиппины как стояли, так и стоят, и все идет по-прежнему. Изредка в класс точно с неба сваливался какой-нибудь прибор, он являлся студентам в отдалении, как святой дух коленопреклоненным верующим смотри, но не прикасайся! А бывало, что иной благодушный профессор и распорядится пустить студентов в полный тайн физический кабинет, где в застекленных шкафах стоят непонятные аппараты. Чего ж тут жаловаться? Любуйся сколько душе угодно разными занятными штуковинами из латуни и стекла, всякими трубками, дисками, колесами, колокольчиками. Тем и ограничивалось знакомство студентов с экспериментальными науками, а Филиппины как стояли, так и стоят!
К тому же учащиеся отлично знали, что приборы куплены не для них — монахи не так глупы! Кабинет устроили, чтобы показывать иностранцам и важным чиновникам, приезжающим с Полуострова; осматривая приборы, те кивали одобрительно головами, а провожатый улыбался, словно говоря:
«Вы небось думали: невежественным монахам не до науки? А у нас и физический кабинет есть, идем в ногу с веком».
После любезного приема иностранцы и важные чиновники пишут в своих «Путешествиях» или «Мемуарах», что «Королевский и папский университет святого Фомы в Маниле, препорученный славному ордену доминиканцев, располагает для просвещения молодежи великолепным физическим кабинетом… Ежегодно этот предмет изучают около двухсот пятидесяти студентов, и только апатией, ленью и тупостью индейцев или же какой-либо иной этнологической причиной, если не волею самого господа, можно объяснить, что малайско-филиппинская раса до сих пор не произвела ни Лавуазье, ни Секки, ни Тиндаля»[83].
Однако справедливости ради отметим, что в этом кабинете иногда работают тридцать — сорок студентов, которые проходят «расширенный курс», и руководит ими вполне добросовестный преподаватель. Но его подопечные почти все питомцы иезуитов из Атенео, где принято физику изучать практически. А было бы куда как полезно, если бы в кабинете занимались все двести пятьдесят человек, которые платят за право учения, за книги и которые после года зубрежки ровно ничего не смыслят в науке. Вот и получается, что, кроме одного-двух сторожей да смотрителей кабинета, проведших там долгие годы, мало кому есть прок от этого кабинета.
Но вернемся в класс.
Преподаватель физики был молодой доминиканец, который прежде читал разные предметы в коллегии Сан-Хуан-де-Летран и слыл весьма строгим, знающим человеком. Он считался столь же искусным диалектиком, сколь глубоким философом, одним из самых многообещающих представителей своей партии. Старики его уважали, молодые ему завидовали — среди молодых тоже есть партии.
В университете он вел занятия уже третий год и, хотя физику и химию читал здесь впервые, успел завоевать славу великого ученого не только среди снисходительных студентов, но и среди своих коллег — кочевников по кафедрам. Отец Мильон отнюдь не принадлежал к числу тех бездарностей, которые каждый год меняют кафедру, чтобы набраться вершков из разных наук, и отличаются от своих учеников разве тем, что изучают в один год только один предмет, не отвечают на вопросы, а задают их, лучше знают испанский и в конце курса не держат экзамена. Нет, отец Мильон занимался наукой всерьез, знал «Физику» Аристотеля и отца Амата[84], усердно читал Рамоса и время от времени заглядывал в Гано. При этом он частенько с сомнением покачивал головой и, усмехаясь, бормотал: «Transeat»[85]. Что ж до химии, тут ему приписывали незаурядные познания, ибо однажды он доказал опытом изречение святого Фомы «вода есть смесь», тем самым утвердив за «ангелическим доктором» славу первооткрывателя и посрамив Берцелиуса, Гей-Люссака, Бунзена[86] и других чванливых материалистов. И все-таки, хотя ему случалось преподавать и географию, у него были некоторые сомнения касательно шарообразности земли, и при разговорах о вращении земли вокруг своей оси и вокруг солнца он только улыбался и декламировал:
Врать о звездах всякий может,А поди его проверь!..
Не менее тонко улыбался отец Мильон, слушая некоторые физические теории, и считал иезуита Секки фантазером, если не безумцем: он рассказывал, что Секки, помешавшись на астрономии, чертил треугольники на облатках для причащения, и за то-де ему запретили править службу. Однако к тем наукам, которые отцу Мильону приходилось преподавать, он испытывая, как многие замечали, почти что отвращение. Увы, и на солнце есть пятна.
Он был схоласт и человек религиозный, а естественные науки — по преимуществу науки опытные, они строятся на наблюдении и дедукции, тогда как отец Мильон питал склонность к наукам философским, чисто умозрительным, строящимся на абстракции и индукции. Вдобавок, как истый доминиканец, пекущийся о славе своего ордена, отец Мильон не мог любить науки, в коих не прославился ни один из его собратьев — в химические познания святого Фомы он, разумеется, не верил! — и кои своим процветанием обязаны враждебным или, скажем мягче, соперничавшим с доминиканцами орденам.
- Не прикасайся ко мне - Хосе Рисаль - Классическая проза
- Бататовая каша - Рюноскэ Акутагава - Классическая проза
- Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим - Эмиль Золя - Классическая проза
- Изумрудное ожерелье - Густаво Беккер - Классическая проза
- Илимская Атлантида. Собрание сочинений - Михаил Константинович Зарубин - Биографии и Мемуары / Классическая проза / Русская классическая проза
- Собор - Жорис-Карл Гюисманс - Классическая проза
- Испанский садовник. Древо Иуды - Арчибальд Джозеф Кронин - Классическая проза / Русская классическая проза
- Волхв - Джон Фаулз - Классическая проза
- Джек Лондон. Собрание сочинений в 14 томах. Том 13 - Джек Лондон - Классическая проза
- Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус - Классическая проза