Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Все светское вольнодумное общество Марэ погрузилось в печаль. Будучи наивной, как мышонок из басни Лафонтена, впервые повстречавший кошку, я и сама горевала, что у нас отняли эту замечательную особу, вдобавок, предложившую мне столь новую, необычную дружбу. Однако, по прошествии нескольких недель и по здравом размышлении, я все же поздравила себя с тем, что «божественная» теперь далеко, и ее вмешательство в мою жизнь было хоть и бурным, но коротким. Я и без того прослыла, по собственной глупости, кокеткой и ветреницей, и близкая дружба с Нинон отнюдь не добавила бы мне респектабельности. Я не обладала достаточной твердостью характера, чтобы дразнить моих критиков; глядя на старого больного Скаррона, я понимала, что, ставши вдовою, без состояния и близких родных, должна буду рассчитывать лишь на поддержку друзей, а женщина, которую ее горестная судьба вынуждает быть приживалкою у богачей и знати, имеет лишь два способа заручиться их помощью и не умереть с голоду: либо стать содержанкою и жить этим доходным ремеслом, либо остаться честной и существовать на какую-нибудь скромную пенсию. Не знаю, была ли я слишком богобоязненной или не слишком темпераментной, но второе решение привлекало меня больше.

Поскольку мои приступы благочестия, сменявшие приступы меланхолии, были так же коротки, как эти последние, я решила составить себе добрую репутацию путем тщательного выбора подруг, зная, что формальные посещения церкви мне ничем не помогут. Рассказывали, что Мари де Севинье истово молилась на следующий день после бала или маскарада; следуя этой мудрой политике, я составила план подыскать себе нескольких знакомых из числа порядочных женщин, с которыми могла бы веселиться и бывать в любых местах, без ущерба для репутации. Общество следит не столько за тем, что вы делаете, сколько за тем, в какой компании вы это делаете; прогулки с «Сердобольной» и «красоткой Мартель» стоили мне репутации ветреницы, которая была не так уж и справедлива. Вот почему я рассудила, что вполне возможно соединить удовольствия с добродетелью, принудив себя немного поскучать в кругу одних женщин и отказавшись от веселья в кругу других; достаточно было высокомерно отклонить приглашение к какой-нибудь общей забаве и тем уверить свет в вашей непогрешимости, а уж после тайком от всех предаваться желаемым утехам.

Избрав таковую политику, я предоставила осуществлять ее Сезару д'Альбре. С тех пор, как он убедился в моем безразличии к его персоне и предпочтении иных, духовных ценностей, он начал винить себя в излишней суровости ко мне и в том, что перестал бывать в нашем доме; я поняла, что, обратившись к нему с просьбою, дам ему повод искупить несправедливость. Итак, я призналась маршалу, что, прослышав о безупречной репутации его супруги, сгораю от желания познакомиться и подружиться с нею. Эта просьба поразила его — ум маршальши никак не мог соперничать с ее добропорядочностью, — но он не смог отказать мне, тем более, что желание это успокаивало его страхи относительно моих пылких чувств к нему.

Вскоре я сделалась близкой подругою госпожи д'Альбре, в высшей степени достойной особы и ревностной святоши. Единственным ее пороком было пристрастие к вину, тем более странное, что в те времена женщины вовсе не пили его, ограничиваясь подкрашенной водою. Помню, однажды она, глядясь в зеркало, посетовала вслух: «И откуда у меня такой красный нос?» На что юный Мата, стоявший к ней за спиною, вполголоса промолвил, — «Из буфета!» Я чуть не прыснула, рискуя погубить неосторожным смехом долгие недели терпеливого обхаживания познакомиться. Правду сказать, эта винная одурь, в соединении с природной глупостью госпожи д'Альбре, делала ее общество пренесносным; теперь, проводя с нею почти все дни после обеда, я стала лучше понимать, отчего маршал ищет утех на стороне.

Однако, я стойко держалась своего решения, чего бы оно мне ни стоило: целыми часами молча вышивала гладью в ее обществе; сопровождала в театр, где бедняжка не понимала ни слова и просила меня разъяснять то, что она видит; ходила с нею к вечерне или на проповедь, где также служила толмачом, ибо слова кюре были выше ее понимания; словом, постоянно оказывала ей внимание и услуги, коими ни муж, ни друзья отнюдь не баловали ее; она с восторгом принимала все это. Благодаря ей, я скоро получила доступ в лучшие дома Марэ, в общество знатных и добродетельных дам, с которыми никогда не познакомилась бы в нашем «Приюте Безденежья» или в спальне Нинон.

Госпожа д'Альбре представила меня герцогине де Ришелье, своей дальней родственнице, — в первом браке герцогиня была замужем за младшим братом маршала. Однажды, когда эта дама явилась к ней с визитом, она послала за мною лакея; я поспешила придти. «Вот, мадам, — объявила маршальша, — та особа, о которой я вам рассказывала; она такая умница, столько всего знает! Ну-ка, мадемуазель Скаррон (она называла меня «мадемуазель», как в старину вельможи звали жен буржуа, ошибкою причисляя меня к этому сословию), покажите госпоже де Ришелье, как хорошо вы умеете вести разговоры!» Увидев, что я медлю, она решила помочь мне, — так слушатели подсказывают нерешительной певице, какую арию ей спеть: «Порассуждайте о религии, — предложила она, — а уж после перейдете к чему-нибудь другому!» Я сидела чрезвычайно сконфуженная; уж и не помню, как я тогда вышла из положения. Но, видимо, я все же понравилась герцогине, коль скоро она, в свой черед, завладела мною и ввела во многие великосветские салоны.

Через нее я познакомилась с госпожою Фуке, брошенной супругою сюринтенданта, любезной, благочестивой, грустной женщиной, и ездила к ней в Сен-Манде всякий раз, как кто-нибудь из друзей одалживал мне свою карету, я так полюбила ее общество, что Скаррон начал отпускать сальные шуточки по этому поводу, намекая, что в моей привязанности к ней наверняка кроется что-то подозрительное. Иногда я встречала у ней в доме молодую маркизу де Севинье, о которой упоминала выше; она тесно дружила и с самим сюринтендантом и с его женою. Мне нравился живой насмешливый ум этой юной вдовы, выгодно отличавший ее от окружающих унылых святош, однако я во время сумела понять, что под непринужденной веселостью кроется спесь знатной дамы, которая, стоит мне чем-нибудь шокировать общество, не замедлит облить меня презрением; ее двойственный характер выражался даже в цвете глаз: они и в самом деле были переменчивы — то карие, то зеленые, то голубые, в зависимости от времени дня и от погоды, и переменчивость эта не позволяла слишком доверяться ее дружбе.

Гораздо ближе сошлась я с госпожой де Моншеврейль, соседкой госпожи Фуке. И, хотя я находила ее общество далеко не таким приятным, как общество госпожи де Севинье, ибо она была чрезвычайно некрасива, желта лицом, сухопара и простовата до глупости, меня сразу привлекли к ней ровный, невозмутимый нрав, почти крестьянская надежность, а, главное, искренняя, трогательная привязанность ко мне.

Я давно привыкла к тому, что понравиться всем этим знатным дамам можно лишь ценою собственных усилий, — сами они не давали себе труда сделать хоть шаг мне навстречу. Но на сей раз меня поразила готовность одной из них завоевать мою дружбу: госпожа де Моншеврейль горячо привязалась ко мне уже после двух-трех первых встреч, уверяя, что полюбила меня, как родную сестру, а, поскольку она ни в чем не походила на других светских дам, не умела лицемерить и лукавить, я могла не сомневаться в полной искренности ее слов и чувств. Вот почему я близко подружилась с нею, тем более охотно, что она единственная была почти моей ровесницею, тогда как все прочие достойные дамы были на пятнадцать-двадцать лет старше. Я отвечала на ее дружбу мелкими услугами, которые она ценила тем выше, что имела довольно мало знакомых, будучи не намного богаче меня. Помнится, однажды я пришла к ней, когда она ждала гостей, и застала ее сильно огорченною тем, что комната не прибрана: сама она болела и не могла взяться за уборку, слуг же у нее в то время не было; делать нечего, я принялась до блеска натирать паркет и вовсе не сочла это ниже своего достоинства. Пусть я не была уверена в своей дальнейшей судьбе, но зато происхождение мое оставалось при мне; я была твердо убеждена — как тогда, так и нынче, — что родовитость нельзя ни подарить, ни отнять, даже если приходится собственноручно носить дрова и мести пол; такой работой могут брезговать разбогатевшие лавочники, настоящего же дворянина ею не унизить.

Вот почему именно прирожденная гордость заставляла меня оказывать всевозможные услуги госпоже де Моншеврейль, так же, как, при случае, герцогиням д'Альбре и Ришелье; я писала за них деловые письма, проверяла счета, выполняла множество мелких поручений, например, приносила стакан воды или вызывала карету (это уж потом появились звонки, избавившие меня от обязанностей служанки); у госпожи де Моншеврейль я всегда была окружена детьми, — одного учила читать, другому растолковывала катехизис, словом, делилась всем, что знала и умела сама.