Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

— Ах, Нинон! — отвечал ей Скаррон так же насмешливо. Когда вы нас покидаете, на что только не пойдешь, лишь бы утешиться!

— Хорошо, хорошо, прощаю вам измену, раз уж вы сделали такой прекрасный выбор, — сказала она, снова внимательно оглядывая мои локоны, турнюр и кружева на юбке.

К счастью, Буаробер избавил меня от этого нескромного осмотра, бросившись к ногам мадемуазель де Ланкло.

— Божественная, как мне вас не хватало! — он принялся целовать ей руки.

— Ну-ну, аббат, для того, чтобы вам меня не хватало, вы должны были бы сильно перемениться… или же мне пришлось бы надеть ливрею!

Она на удивление естественно завладела разговором, направляя его по своему усмотрению, предлагая все новые темы, одним словом прекращая завязавшийся спор, умно подбирая реплики и чаруя собеседников своим остроумием. Глядя, как она взяла на себя мою роль хозяйки салона и чуть ли не всего дома, я могла бы, и не без оснований, почувствовать неприязнь к ней, но природная мягкость Нинон, ее блестящий ум, доброжелательность и благородство буквально в каждом поступке вызвали у меня одно только восхищение. В тот вечер я жадно следила за нею, благоговейно внимала каждому слову, любовалась улыбками и грациозными жестами, коими она сопровождала свои речи. Наконец-то я нашла свой идеал в искусстве кокетства и знания света и не могла оторвать взгляд от этой обольстительной женщины. Покидая улицу Нев-Сен-Луи в сопровождении самых блестящих и самых белокурых из наших любезников-гостей, она просила меня пожаловать к ней завтра с ответным визитом на улицу Турнель, где она обустраивала себе новый дом.

Я приехала к Нинон в четыре часа пополудни; она лежала на кушетке, в будничном, но изящном пеньюаре. Она приняла меня с самыми горячими изъявлениями дружбы, для начала побеседовала о разных пустяках и объявила, что ее друг Скаррон, выпустив меня в свет, тем самым выпустил самое свое лучшее произведение, после чего принялась потчевать сладостями и пирожками, сопроводив угощение множеством любезностей, сказанных таким двусмысленным тоном, что невозможно было понять, искренна ли она или насмехается над собеседницею. Она надела мне на шею ожерелье, идущее, по ее словам, к моему платью, и непременно хотела, чтобы я приняла его в подарок, а вслед за ним браслет; словом, осыпала меня дарами и ласками, точно избалованный ребенок, привыкший к восхищению окружающих.

— Я ждала нынче днем вашего друга Ренси, но он так долго наряжается, пудрится и душится, что раньше шести часов вечера его заполучить невозможно. Знаете ли, милочка моя, что я всего две недели как в Париже, а вы уже похитили у меня нескольких воздыхателей — нашего красавчика в бантах (так она величала Ренси), Шарлеваля и даже этого глупца Бошато, который сует даме любовную записку так же «ловко и незаметно», как вручают афишку спектакля..

Я покраснела до корней волос, и Нинон расхохоталась.

— Вам нужно бы чаще пускать себе кровь, дитя мое; если вы будете так легко краснеть, вас сочтут за невинную простушку. Впрочем; вы, кажется, не способны скрывать свои чувства, а ведь, будучи замужем, надобно в совершенстве владеть этим умением… Ну, ладно, что касается моих «мучеников» (так она называла влюбленных в нее мужчин, коим отказывала во взаимности), то оставляю их вам. Что же до «финансистов» (банкиров, содержавших ее и получавших взамен кое-какие милости), то я слегка опасаюсь конкуренции со стороны добродетельных женщин вашего толка, которые отдаются даром, а, впрочем, в Париже хватит богачей на всех нас… Но упаси вас Бог вертеться около моих «капризов» (это были кавалеры, которые ей нравились): ваша невинная двадцатилетняя мордашка вполне может соблазнить их. И если у нас с вами заведутся — как я того желала бы, ибо вы мне нравитесь, — общие друзья, прошу вас, отдайте мне первенство в отношении тех, кто мне приглянется, если не по доброте душевной, то хоть из уважения к разнице в возрасте. Я ведь не держу при себе долго своих любовников, и после меня вы сможете наслаждаться с ними сколько душе угодно.

Признаюсь, речи эти были для меня внове, и я хорошенько не знала, как мне их расценить.

Я уже было собралась заверить Нинон, что сохраняю верность мужу и что слухи о моих любовных похождениях — чистая клевета, как вдруг распахнулась дверь и вошел без доклада, словно близкий друг, какой-то кавалер; он скинул плащ и шляпу и… я увидела моего красавца-маршала, которого уже не надеялась более встретить. Он также чрезвычайно изумился, застав меня у изголовья Нинон за дружеской беседою. Но мое удивление возросло вдвойне при словах Нинон: «Вот вам, Франсуаза, один из моих «капризов» собственной персоною; не правда ли, хорош! Впрочем, я уж и позабыла, хорош ли он в деле; что скажете на это, д'Альбре? Думаю, стоит попробовать опять, пока я не обоснуюсь как следует в обществе и не заведу новые знакомства. Друг мой, вы так умоляли меня даровать вам хоть какую-нибудь милость, что я согласна осчастливить вас тремя-четырьмя неделями страсти. Для меня сей срок весьма долог, для вас же он вечность!»

Положение было весьма щекотливое. Д'Альбре колебался между радостью, вызванной нежданным возвратом расположения Нинон, и смущением, в которое повергло его мое присутствие. Я же разрывалась между восхищением тою смелостью, с какою Нинон взяла права над этим сердцеедом, и слезами ревности. Наконец, я решила посмеяться; это куда больше тешило мое самолюбие и давало повод разубедить д'Альбре в моих нежных чувствах к нему; я подумала, что лучше уж иметь его другом, чем не иметь вовсе, и присоединила свои весьма едкие шутки к насмешкам Нинон.

Притворяясь веселою, я, тем не менее, начинала тяготиться этой сценою; наконец, явился избавитель в лице Ренси. Все тотчас обратили стрелы своего остроумия против его наряда; он истово придерживался советов последнего выпуска «Меркюр талант»: поверх рубашки с волнами кружев, бантов и рюшей он носил пурпурный жилет, расшитый золотыми мотыльками, на штанах порхали серебряные птички, перчатки были усеяны зелеными рыбками, а маленькие красные башмачки почти исчезали под пеною голубых кружевных оборок; в таком виде он казался радугой, угодившей в коробку с драже. Явились д'Эльбен и Грамон; все дружно принялись вышучивать нашего щеголя, и я, воспользовавшись общим весельем, смогла наконец откланяться.

Однако Нинон, то ли из высшей любезности, то ли с какой-то задней мыслью, пожелала, чтобы д'Альбре проводил меня до дома. Возражать было бесполезно. Мы вместе покинули улицу Турнель. Д'Альбре шагал рядом со мною молча, смущенный еще более меня. Этот маленький триумф придал мне храбрости, и я заговорила — сперва о красоте ночи: не рискуя заводить пугавший меня разговор о чувствах, я воспарила с грешной земли на небеса и держалась этой возвышенной темы вплоть до самой улицы Нев-Сен-Луи. Успокоенный д'Альбре охотно поддержал эту приличную, ни к чему не обязывающую беседу. Таким маневром я достигла многого: маршал уверился в том, что обманулся на счет моих чувств к нему, я же сама вкушала утонченную радость обмана, незнакомую тем, кто не способен противиться сердечным порывам.

С того дня маршал д'Альбре более не избегал моего общества. Он вновь стал наведываться к Скаррону, неизменно выказывая мне свое почтение и интерес. В объятиях Нинон он действительно пробыл четыре условленные недели, после чего она обратила свою любовь к маркизу де Шастру и двум-трем белокурым красавчикам. Господин же д'Альбре, не желая оставаться внакладе, взял себе то, что случилось под рукой, а именно, госпожу д'Олон, которая всегда оказывалась под рукой мужчины в подобные моменты.

Я регулярно посещала особняк на улице Турнель, где Нинон, сидя между строгим Приамом кисти Лебрена и пастушками в розовых гирляндах кисти Миньяра, принимала сливки парижского общества. Шарлеваль писал: «Я теперь отношу себя не к полевым птицам,

Но к тем, что с улицы Турнель,Что о любви поют с утра до ночи;Не ждут, когда придет апрель,А любят, кто когда захочет.

Даже Скаррон, теперь безвыездно сидевший дома, два-три раза приказывал доставить себя к ней в портшезе. «Я думала, что вы не поклоняетесь никакому божеству, — сказала я ему однажды, когда лакеи спускали его в кресле по лестнице, — но я ошиблась: ваша богиня — Нинон, коль скоро она заставляет ходить паралитиков и оживляет мертвых!»

Однако, поклонение это длилось недолго: в апреле того же года «богиню», по приказу королевы Анны Австрийской, препроводили в монастырь для раскаявшихся девиц, даром что она не была ни девицей, ни раскаявшейся. Этого настоятельно требовали церковные власти: священников возмущали скандальная слава знаменитой куртизанки и всеобщее поклонение ей. Но, поскольку ее и в монастыре продолжали навещать многочисленные друзья, она была отправлена из Парижа к бенедиктинкам в Ланьи, где ей пришлось томиться в полном одиночестве. «Кажется, я последую вашему примеру, — писала она оттуда Буароберу, — и кончу тем, что полюблю мой собственный пол».