По следам М.Р. - Борис Раевский

— Фамилия?

— Чурилов…

Михаил Семенович поднялся с кресла и медленно прошелся по комнате, силясь что-то припомнить. Потом подошел к одному из шкафов, стоявших вдоль стен.

Генька успел разглядеть над шкафом табличку «Религиозные деятели».

Продолжая бормотать про себя: «Чурилов, Чурилов», — Михаил Семенович забрался на стул и начал перебирать карточки в одном из верхних ящиков. Удовлетворенно хмыкнув, он вытащил исписанный листок и соскочил со стула.

— «Чурилов Федор Иванович, — прочел он вслух, — с 1880 по 1907 год — шестнадцатый Христос — правитель «Нового Вифлеема».

— Что за чушь? Какой Христос? — воскликнул Алексей Иванович.

— Шестнадцатый! — отмахнулся Михаил Семенович. — Не в этом дело. Важно другое: паломники тут ни при чем. Речь идет о русской секте «Новый Вифлеем».

— Никогда не слышал, — покачал головой Алексей Иванович. — О «беспоповцах» слышал, о «прыгунах»…

— О «прыгунах»? — удивился Генька.

— Ну да, есть такие, что до бога допрыгаться хотят: прыгают да молятся, а потом им невесть что мерещится.

— В Вифлееме не прыгают, — усмехнулся Михаил Семенович. — У них моленья тихие. Зато порядки строгие: «Христу» своему подчиняться беспрекословно. В прошлом году в Сибири одного заперли в подвал и заморили голодом до смерти. А за что? «Апостолу» перечил.

Пока шел разговор, Алексей Иванович машинально вертел в руках листок из картотеки. Перевернув его на другую сторону, неожиданно прочел: «После смерти Федора Чурилова секту возглавил его сын…»

Не веря своим глазам, он перечитал эту строчку и изменившимся голосом попросил:

— Миша, вынь следующую карточку!

Михаил Семенович передал Башмакову еще один аккуратно заполненный листок. На нем значилось:

«Чурилов, Егор Федорович (1870–1928). Семнадцатый Христос — правитель «Нового Вифлеема». В юности жил в «миру», но связи с отцом не порывал. Вернулся в общину в конце 90-х гг., когда власти усилили преследования главарей «Вифлеема». Однако в результате какой-то важной услуги, оказанной Егором Чуриловым царским властям, преследования были прекращены.

Егор Чурилов быстро сблизился с главарями секты, и 25 декабря 1907 года Федор Чурилов, нарушив неписаный закон секты, назначил семнадцатым Христом своего сына».

— Важная услуга, — повторил Генька и со значением посмотрел на отца.

Тот кивнул.

— Хитрец, — покрутил носом Михаил Семенович. — Подстроился к православному «рождеству» — двадцать пятого декабря. Мол, Иисус Христос и Христос Егор в один день на землю снизошли.

Запись о семнадцатом Христе заканчивалась сообщением, что у его могилы на Смоленском кладбище в Ленинграде в день «рождества» Егора Чурилова собираются члены секты.

— И сейчас собираются? — поинтересовался Генька.

— Вероятно. Секта считается действующей.

«Так, — обрадовался Генька. — Тогда ясно. Сходим на кладбище, подкараулим там сектантов. Может, от них еще что-нибудь узнаем. Кладбища мы испугаемся, что ли?»

* * *

Испугалась одна Оля.

Утром двадцать пятого декабря она прибежала к Геньке, и, как всегда, с ходу забросала его вопросами:

— На кладбище вчера ездили? Могилу видали? А что узнали? Будут они сегодня собираться?

Генька спешил на каток.

Однако Оля так жадно расспрашивала… Генька подобрел и тут же в прихожей, усевшись на сундук, рассказал ей о вчерашнем походе.

…До кладбища они с Витей тащились почти час по каким-то незнакомым улицам и мостикам и добрались почти перед самым закрытием. Долго никого не могли разыскать, бегали по пустым дорожкам, пока не встретили старика сторожа в огромном тулупе и больших расшлепанных валенках. У старика были маленькие бесцветные глазки и торчащая вперед редкая рыжая бороденка. Опирался он на палку, которая была выше его самого.

— Где могила Егора Чурилова? — спросил запыхавшийся Генька.

— А вы что, из ихних? — старик, задрав бородку, подозрительно уставился на ребят. — Вот новости, мальцов подсылать надумали, бусурманы, ироды…

— Нет, мы не они, нам… просто посмотреть… — и вспомнив, как они писали заявление в архив, Генька добавил: — С научной целью.

Эти слова неожиданно произвели на старика сильное впечатление.

— Если так, тогда — конечно. Тогда — да. Тогда другое дело. Науке — наше почтение. А вы не врете? — снова усомнился он, — Может, вы все-таки из этих, из вихлиемцев?

— Да нет, дедушка, нет, честное пионерское! Нас отряд послал, — Генька хотел объяснить, зачем они пришли, но Витя толкнул его в бок:

— Мы пережитки прошлого изучаем.

— Вот это толково, это дельно, — обрадовался старик. — Оно и есть пережиток, темнота человеческая. Гляньте-ка, — и он указал на холмик, покрытый, несмотря на зимнее время, живыми цветами и лентами, — могилу антихриста своего, как божий храм, разукрасили. Добрые люди на рождество в церковь идут, а эти нехристи под вечер сюда валят, речи держат и песни орут. Пережиток это, правильно вы понимаете, молодцы.

— Так и церковь тоже… пережиток… — недипломатично вставил Витя. — Ничем не лучше…

— Чего? Про божий храм такие слова! Учен ты больно! — Старик, «почитавший науку», не на шутку рассердился и даже замахнулся клюкой. — А ну, валите отсюда, не то постового кликну. Шастают тут всякие, на ночь глядя!

Все это Генька рассказал Оле и добавил, что могилу они с Витей запомнили и решили ехать на кладбище часам к четырем.

— Ты заправься поплотнее. Пообедай, то есть. И оденься потеплее, — посоветовал он Оле. — Неизвестно, сколько там придется…

— Ой, Генька, не могу. — Оля закусила губу, а потом храбро призналась: — Боюсь. На кладбище, вечером — боюсь.

— Чего боишься-то? Покойников?

— Не знаю. Вообще боюсь… Страшно…

— Ну вот что, — Геньке хоть и жаль было Олю, но не потакать же ее слабостям! — Пойдешь и все! В порядке пионерской дисциплины. И не смей визжать там, — добавил он, вспомнив об Олиной привычке. — Всех сектантов распугаешь…

Однако вечером по дороге на кладбище Генька смилостивился и разрешил Оле дожидаться в конторе, пока соберутся сектанты. Он с Витей устроит засаду около могилы и, когда надо, позовут Олю.

Начало уже смеркаться, когда Генька с Витей расположились в густых кустах, неподалеку от чуриловской могилы. Пухлые снеговые шапки покрывали кусты, и Генька, сбегав к могиле, убедился, что оттуда Витю не разглядеть. Среди кустов росла высокая липа, похожая на флаг: все ее ветки были обращены в одну сторону. Возле этого «флага» и засели ребята.

Прошло совсем немного времени, а мальчики уже почувствовали декабрьский мороз. Витя начал прыгать с ноги на ногу, Генька стучал валенком о валенок, и оба не сразу заметили, как со стороны кладбищенской ограды к могиле приблизилось несколько человек.

— Замри! — шепнул Генька.

Кучка людей на могиле росла. Там были мужчины, женщины и даже несколько детей. На кладбище стало уже совсем темно, и только снег, облепивший деревья, кусты и могилы и устлавший узкие дорожки, отсвечивал немеркнущей белизной.

И вдруг возле могилы посветлело: несколько пришедших включили электрические фонарики, а в руках у женщин появились зажженные свечи. Кристаллики льда на большом кресте в свете фонарей засверкали. Казалось, крест на могиле отделан драгоценными камнями.

Плотные тени разбежались во все стороны и стали раскачиваться в такт с колыханием желтоватого пламени свечей. Один из сектантов, поддерживаемый под руки дюжими мужчинами, вскарабкался на снежный холмик могилы. Он был низенький, кругленький, в длинном пальто и, влезая на холм, подобрал полы его, как юбку.

— Беги! — шепнул Генька Вите. — Зови Олю.

Вскоре дрожащая Оля пробралась вслед за Витей в кусты и спряталась, прижавшись к старой липе; кора у нее была морщинистая, как кожа у слона. А сектантский оратор уже вошел в раж и гремел на все кладбище:

— И когда наступило свету нашему, папаше, тридцать семь лет, услышал он голос вещий с неба. И сказал тот голос: «Сыне мой, Егор! Это я, дух святой, посланный от самого творца всевышнего, и должен я жить во плоти и в сердце человека. Тебя господь избрал своим сосудом, и через твои уста будет сам бог-отец судить живых и мертвых».

«Низенький, а горластый какой», — подумал Генька.

Темные, корявые слова сотрясали воздух, и удивленным ребятам казалось, что все это понарошке. Сейчас слушатели рассмеются, скажут оратору: «Ладно, хватит, здорово ты навострился», — и заговорят на настоящем, живом языке. Но нет, сектанты слушали молча, и только женщины от умиления всхлипывали, и тогда свечи у них в руках качались еще сильнее.

— Ничего не понимаю, — в сердцах сплюнул Генька. — Вроде и по-русски, а смысла нет.