Волшебная нить (СИ) - Ольга Тартынская

недаром поставлен на защиту сирот и вдов.

Дяде не понравилась угроза. Он нахмурился, однако стоял на своем:

- Я не понимаю, сударыня, куда вы клоните. Не с вашего ли полюбовного согласия над вашей дочерью установлен надзор?

- Надзор? - воскликнула Катя. - Я знала, что вы заодно! Ах, оставьте меня, оставьте!

Она готова была разрыдаться. Марья Алексеевна попыталась было ее утешить, но Катя метнулась в сторону и закрыла лицо руками. Василий Федорович, воспользовался замешательством и трусливо бежал. Мать с горечью смотрела на несчастную дочь и не знала, как ей быть. Она помедлила и вышла, решив, что теперь не время для примирения.

Катя упала в кресло и расплакалась. Она не слышала, как в комнату прокралась Настя. С опаской оглядываясь на дверь, горничная достала что-то из-за пазухи и протянула Кате.

- Что это? - с недоумением смотрела на нее заплаканная девица.

- Барышня, не выдайте! Кто узнает, не сносить мне головы! Только не проговоритесь, страсть как боюсь дяденьки вашего!

Она все совала Кате в руки бумажный конверт. Девушка с замиранием сердца развернула его и тотчас взглянула на подпись. В конце письма стояло: "Всегда ваш Л. С. Бронский"

28.

"Отчего, отчего Вы не отвечаете на мои письма? - вопрошал Левушка. - Или я не довольно красноречив? Или стыдливость девичья не позволяет вам ответить? Я не смею помыслить, что в Вашем сердце другой, это было бы слишком жестоко!

С первого мгновения, едва я увидел Вас, жизнь моя принадлежит только вам. Я просыпаюсь с Вашим именем на устах, засыпаю с молитвой о Вас. О, не думайте, что я бесполезный мечтатель и тюфяк. Только велите - и я брошу весь мир к вашим ногам!..

Но Вы немилосердны... Отчего Вы равнодушно молчите, тогда как я не нахожу себе места от тоски? В каждом письме я умоляю Вас простить меня: я не был решителен и не искал вашего общества до сих пор. Тому причиной строгий запрет и слово, данное мной батюшке. Я не могу нарушить честного слова, ибо тогда мне нельзя будет жить на свете! Что делать, но у отца есть какие-то неведомые мне причины не любить Ваше семейство.

Нынче я уезжаю в Петербург, хотя мог бы остаться здесь долее. Жизнь без Вас для меня мучительна, а там я найду забвение в трудах. Пишите мне в С. Петербург, на Фонтанке, в Императорском училище правоведения.

P.S. Быть может, Вам не позволяют писать? Пусть так, только не равнодушие! Могу ли я обманываться, понимая ваше сердце? Могу ли не ждать ответа с нетерпением шестнадцатилетнего безумца? На коленях умоляю: напишите мне, развейте мучительные подозрения, рождающие химер, дайте мне надежду!

С трепетом целую край Вашего платья

всегда ваш Л. С. Бронский".

Катя еще и еще пробегала глазами по строкам, и письмо дрожало в ее руках. Ликование и счастье сменялись унынием и слезами, и вновь возвращалось торжество. Он не забыл, он писал, он думает о ней и тоскует! Однако кому нужно было перехватывать письма Бронского, лишая ее той малой радости, что единственно доступна бедной девушке? Впрочем, можно было и не задаваться этим вопросом. Конечно, это проделки Василия Федоровича. Негодяй! Катя даже стукнула по столу кулачком. Доколе можно терпеть его злобные выходки?

Однако мысли влюбленной девицы тотчас вернулись к ее предмету. Где теперь Левушка? Ужели на пути в Петербург? В письме стояло вчерашнее число, стало быть, уехал, и Бог весть когда они еще свидятся! Несносная участь - неделями ждать писем и не сметь мечтать о встрече!

Катя еще раз перечитала дорогое письмо, и щеки ее заалели. Она живо вообразила, как Левушка произносит эти пылкие фразы, а глаза его излучают и мольбу, и укор, и страсть...

За дверью послышались шаги, и Катя тотчас спрятала заветный листок на груди. В комнату заглянула Настя, высланная давеча на кухню, покуда барышня читала послание любви.

- Где ты взяла это письмо? - спросила Катя горничную, дав ей знак войти.

Настя проворно прикрыла за собой дверь и зашептала:

- Человек Бронских караулил меня, пока я не вышла на снег ковры выбивать. Уж не выдайте, барышня! Мне ведь строго-настрого наказано было, все письма, коли будут, нести дядюшке вашему.

- Будь покойна, не выдам, - пообещала барышня. - Сама, смотри, не проболтайся. Выходит, были еще письма?

Настя пожала плечами:

- Бог весть, должно быть, не через меня передавали.

- Неужто дядя так низок, что читает чужие письма, а, Настя? - Эта мысль заставила девушку похолодеть.

- Да уж, будьте покойны, коли попали в его руки, прочитали-с. Что им до совести да до чужих чувствований? Вы уж простите, скотина ваш дядюшка!

- Как бы раздобыть эти письма? - задумалась влюбленная барышня.

- Да кто ж ведает, куда барин прячет их?

- А если поискать? - заговорщически прошептала Катя.

- Ох, барышня, не сносить мне головы! - охнула Настя, но глаза ее загорелись азартным огоньком.

- Я и не неволю тебя, сама поищу, - Катя решительно поднялась со стула. - Ты поможешь: будешь караулить, как бы дядя не застиг меня.

Однако пришлось ждать, когда Василий Федорович уедет в город по своим таинственным делам. И как назло, на сей раз он не спешил.

Катя горела нетерпением найти и прочесть Левушкины письма, вновь окунуться в наслаждение его пылкими признаниями, трепетом любви... Как, как смеет дядя прятать чужие письма, а то и читать их! Катя страдала от одной мысли, что Василий Федорович вторгся в ее сокровенную тайну.

Она силилась не выдать свое негодование, когда вопреки своим нынешним правилам вышла к обеду и увидела несносную физиономию дяди. Марья Алексеевна обрадовалась тому, что обожаемая дочь оставила, наконец, самовольное затворничество. Она ласково справилась о ее здоровье.

- Недурно, - ответила Катя, силясь не смотреть в сторону Василия Федоровича. Она склонилась над тарелкой с ветчиной, делая вид, что занята едой.

- Душенька, а почему бы тебе не пригласить к нам в гости Наташу? Все веселее будет! - неожиданно предложила Марья Алексеевна, и дядя тотчас навострил уши.

Катя не смела поверить.

- Вы не шутите? - спросила она, глянув в сторону насупившегося Норова.

- Вовсе нет, - ободрила ее маменька и обратилась за поддержкой к Василию Федоровичу. - Ведь вы не против, я полагаю?

Дядя важно промакнул рот салфеткой и проворчал:

- С чем изволите принимать избалованную