Праздник подсолнухов - Иори Фудзивара

— Только — что?

— Я хочу, чтобы за пару дней ты нашла квартиру или сняла комнату. Готов выступить твоим поручителем.

— Понятно. Так и сделаю, — сказала она. — Кстати, ты используешь только первый этаж, а второй что же, хочешь превратить в мертвую зону?

— Тому, кто ведет одинокую жизнь, не обойтись без мертвой зоны. Помнится, еще в начальной школе нам рассказывали, что даже шестерне для движения нужен зазор.

Она смотрела на меня, видимо подбирая слова. Наконец промолвила:

— Еще только девять часов. Мы могли бы обсудить сложившуюся ситуацию.

— Сегодня у меня день Бергман. Каждый день я смотрю по два фильма, а в конце месяца устраиваю день Бергман, — такова традиция. Сегодня очередь «Касабланки»[37] и «Газового света».[38]

Она едва заметно улыбнулась:

— Что ж, не буду мешать. Традиции надо уважать. Я пока почитаю на втором этаже. Как закончишь, зови, если будет настроение.

Я кивнул. Лестница заскрипела под ее шагами. Такая уж это лестница — как ни осторожничай, обязательно будет скрипеть на всю квартиру.

Я давно не смотрел «Газовый свет». Обычно этот дурацкий и неудачный фильм вызывал во мне невыразимую жалость к Бергман. Взять хотя бы ее жениха, Шарля Буайе, — малоподходящая роль напрочь лишила его очарования. После фильма я, как обычно, посмотрел спортивные новости. Итиро выиграл всухую. Четвертая победа «Орикса» подряд. Затем я поднялся и поставил кастрюлю на огонь. Ожидая, пока закипит молоко, вновь заметил у ног «соседку».

— Послушай, — обратился я к ней, — не вздумай взобраться на второй этаж, иначе наш обман откроется. Учти, еще раз попадешься ей на глаза — еды тебе больше не видать.

Мышь некоторое время неподвижно смотрела на меня, а затем, быстро прошмыгнув под ногами, скрылась из глаз. Трудно сказать, дошел ли до нее смысл моей просьбы.

Держа в одной руке чашку, я поставил кассету с «Касабланкой». Я видел этот фильм раз двадцать. На экране был ночной бар. Тот самый эпизод, где Хамфри Богарт стоит за спиной молодого мужчины, отчаянно проигрывающего в рулетку. Там, где его молодая жена просит посодействовать в получении виз на выезд из Касабланки. «Двадцать два», — шепчет Богарт и подмигивает крупье. Шарик моментально ложится на двадцать два. «Поставьте еще раз», — шепчет Богарт. Снова двадцать два. Именно после этой сцены весь мир узнал, что профессионалам под силу контролировать ход азартных игр. Начальник полицейского управления, положивший глаз на жену неудачливого игрока, упрекает Богарта, а тот отвечает ему, что то была его «ода любви».

Игра. Мысль об этом моментально отвлекла меня от происходящего на экране. Ситуация, в которой я оказался, подразумевает какую-то ставку. Похоже, мне не удастся больше сосредоточиться на фильме. В этот момент снова раздался скрип ступеней.

Я оглянулся. Передо мной стояла Мари в одной футболке, моей между прочим, из-под которой нагло торчали длинные голые ноги. Она уселась передо мной, скрестив их. Смелая поза. Футболка едва прикрывала белье.

Мельком взглянув на нее, я попросил:

— Будь добра, прими менее соблазнительную позу.

Она тут же надулась:

— Футболку велел надеть ты. Насчет штанов указаний не было. К тому же на работе мне приходится принимать куда более соблазнительные позы. Хочешь, покажу?

— Здесь тебе не на работе. Платить никто не будет.

Я тут же раскаялся в своих словах, но было поздно. Ее явно задел мой тон, она обиженно отвернулась.

Я высоко поднял чашку с молоком:

— За твои глаза…

Кажется, эта банальная реплика возымела эффект. Она повернулась ко мне и удивленно спросила:

— Это что?

— Самая распространенная фраза в кино. Ты что, не смотрела «Касабланку»?

— К чему мне смотреть какое-то черно-белое старье? Это в наше-то время. Ты случайно эпохой не ошибся?

— Вот, значит, как? Молодому поколению не нравится Бергман?

— А тебе, значит, Бергман ближе, чем твои соблазнительные современницы?

— Ближе. Значительно ближе.

— Неужели она так хороша?

Я кивнул:

— Ты могла бы с ней потягаться. Но есть еще одна. Ты после нее.

— Кто такая?

— Одри Хепберн.

— Но они ведь все давно умерли, — надменно заметила она. — Что же ты, давай вспомни еще одну покойницу.

Я промолчал, и она добавила:

— К тому же в ее книге есть кое-какие пометки, которые меня очень обеспокоили. Поэтому я и спустилась.

— Пометки?

— Ты что, не открывал книг своей жены?

— Почти не открывал.

С тех самых пор, как занялся дизайном, я почти перестал читать книги по искусству. Мне хватало рассказов Эйко. Она была не просто увлечена работой, а обладала настоящим профессиональным чутьем. Мне нравилось слушать ее рассказы, обретавшие все большую глубину по мере расширения ее познаний. Нравилось слушать ее суждения о каком-нибудь художнике, чью выставку они планировали провести в музее. Часто, держа в одной руке книгу, она читала мне импровизированные лекции. После ее смерти я утратил к этой теме всякий интерес. История искусств и теория живописи стали для меня чем-то невыразимо далеким. С тех пор я ни разу не открывал ее книг. В том числе и потому, что многие из них были на иностранных языках, и я при всем желании не смог бы их прочесть. Вот только избавиться от них не поднималась рука.

Мари вырвала меня из воспоминаний, протянув толстую книгу:

— Ван Гог.

Ван Гог. При этом имени меня захлестнула новая волна воспоминаний.

Именно так его имя произносила Эйко. Японцы, и я не исключение, обычно называют этого художника Гогом, без приставки «ван». Каждый раз она поправляла меня:

— Отрывать приставку «ван» от фамилии Гог — непростительная ошибка. Раньше я и сама не знала, но оба эти слова — Ван Гог — образуют фамилию. Так же как «да» у Леонардо да Винчи, приставка «ван» указывает на принадлежность к роду, и ты никогда не увидишь, чтобы в иностранных источниках его называли Гогом. Несмотря на то что в Японии о нем издана уйма книг, многие до сих пор ошибочно сокращают его имя. Думаю, всему виной «Письма Гога» Хидэо Кобаяси.[39] Интересно, сознательно он его так назвал или по незнанию?

Снова поток моих воспоминаний был прерван голосом Мари:

— Твоей жене нравился этот художник, верно? Там наверху много книг о нем.

Я поднял глаза:

— Нравился. Еще в школе она только и говорила что о Ван Гоге. Это, кажется, его биография. — Я указал на книгу у нее в руках.

— Сборник писем, — поправила Мари, — третий том полного собрания писем Ван Гога французского издания Галлимара и Грассэ. Довольно старое издание. Именно в этом томе я обнаружила пометки.

— И что там написано?

Она отыскала нужную страницу и протянула мне книгу.

Несколько строк шариковой ручкой латинскими буквами, но не по-английски. Я вопросительно взглянул на нее:

— Французский?

Она кивнула.

— Переведешь? Заодно расскажи, о чем идет речь на странице, где ты их обнаружила.

Она медленно, сбиваясь и делая длинные паузы, перевела содержание пометок. Получилась одна короткая фраза. Затем перешла к письму Ван Гога. Я хорошо помнил это письмо. Письма в переводе — единственное, что я прочитал из всех принадлежавших Эйко книг.

Я почувствовал, как зуб снова пронзила злая боль. Боль была другой, не такой, как вчера вечером. Я даже не успел ее толком почувствовать, как она уже ушла. Мелькнула и исчезла, словно тень вспугнутой птицы. Одновременно я будто услышал тихий шорох. Так бывает, когда одинокий лист срывается с ветки и бесшумно планирует на землю. Одну за другой я вспоминал истории о Ван Гоге, которые рассказывала мне Эйко. Сизая дымка, окутывавшая воспоминания, понемногу таяла.

Я тихо пробормотал:

— Возможно, это то самое.

— Что?

— То, что они ищут. Ты открыла еще одну карту.

— Это как-то связано с игрой, о которой ты говорил?

— Да. И если я прав, то твой миллион иен — это просто смешная сумма.

— Что это значит?

— Да ничего не значит. Мы привыкли, что ставка в игре — это деньги, но так бывает далеко не всегда. Вспомни хотя бы нелепые дуэли за поруганную честь или оскорбленную гордость, когда ставкой выступала сама жизнь. Время таких игр прошло, и наш случай не исключение, однако если эту ставку перевести на деньги, получится несколько миллиардов. Вот какая игра нас ждет.

Она снова взглянула на меня:

— Несколько миллиардов?

— Может быть, более десяти миллиардов иен. Прочти еще раз, пожалуйста.

На этот раз она перевела складно:

— «Нашла. Наконец-то я добралась. Подсолнухи. Восьмые арльские „Подсолнухи“».

Я отхлебнул молока.

— Если мое предположение окажется верным, это станет настоящей сенсацией в мировых художественных кругах. История будет переписана заново, а в мире родится еще одна легенда.