Жернова истории 3 - Андрей Колганов

Глава 9

Совнарком дает добро

В разгар сезона летних отпусков с билетами на юг в 1926 году дела обстояли не настолько паршиво, как представлялось когда-то из начала XXI века. Примерно как в позднесоветское время: надо было хватать билеты сразу, как открывалась предварительная продажа, поскольку уже за три недели до отъезда шансы приобрести места хоть на какой-нибудь поезд становились весьма призрачными. Посему кассы Казанского вокзала посещаю заранее и становлюсь владельцем бумажек, удостоверяющих, что места в купейном вагоне поезда, следующего до Симферополя, у нас теперь есть. Не забыл я и о бронировании мест на обратный выезд. Наше с Лидой путешествие в Саки мало чем отличалось от прошлогоднего. Разве что ветку на Евпаторию все же восстановили, и не пришлось трястись в импровизированном автобусе через жару и пылищу. Пока жена поселялась в лечебнице и договаривалась о процедурах с тем же врачом, который вел ее в прошлом году, отправляюсь в домик, где я снимал комнатку для себя. Хозяева на месте, и все так же готовы принять меня на постой. Немудреные подарки, которые я привез с собой (всего-то лишний походный рюкзак прихватил) — настенные часы для всего семейства, рыболовные снасти и набор инструментов для главы семьи, швейные принадлежности для жены, и шоколадные конфеты для детей — привели их в полное смущение и тихую радость. Проводим мы три недели отпуска (неделю прихватили за свой счет) тоже весьма похоже на наше прошлое лето в этих местах. Процедуры, гуляние по парку, вылазки на пустую песчаную косу и возвращение в Саки уже под ночным звездным небом. Но вот состояние моей жены несколько отличается от прошлогоднего. Конечно, Лида старается не подавать виду — да и нельзя все время быть мрачной — но все же некая угрюмая сосредоточенность время от времени проскальзывает в ее настроении. Июльская жара нынешнего года мало чем отличается от жары августа 1925-го, так что пропеклись мы изрядно, да и вес маленько сбросили. Возвращение в Москву сразу же швырнуло нас в водоворот текущих дел. Моя половинка с головой ушла в упорядочение режима секретности на предприятиях Военпрома, вместе с комиссией РКИ и представителями ОГПУ. На меня же навалилась текучка, отложенная и поднакопившаяся за время отпуска, и заботы, связанные с завершением расчетов по нашей первой целевой программе. Да уж, — назвался груздем, не говори, что не дюж. Однако спецы в ВСНХ подобрались крепкие, и, пока я отсутствовал, сумели проделать значительную часть расчетов. Но пока это были разрозненные прикидки по отдельным направлениям. Теперь же предстояло свести их в общую картину, и посмотреть, на какие итоговые цифры выводят нас наши расчеты. Мобилизовав специалистов вместе с их помощниками, за несколько дней получаю сводные данные… и хватаюсь за голову. Программа требует двадцать шесть миллиардов золотых рублей капиталовложений за пять лет! Если мне память не изменяет, в известной мне истории первая пятилетка с огромным перенапряжением сил обошлась нам восемнадцатью миллиардами рублей капиталовложений в промышленность (общую цифру, увы, вспомнить не могу). Но двадцать шесть миллиардов только по программе повышения материального и культурного уровня жизни трудящихся!? Да за это мне уже в Госплане голову отвернут, не доводя дело до Наркомфина. Те же эмоции вызывает у меня строка "Сводный лимит валютных расходов". Да никто нам столько валюты под наши замыслы не даст, все пустят на закупку машин и оборудования. — Нет, товарищи, — говорю собравшимся в моем кабинете разработчикам программы. — Я, конечно, понимаю, что из этих двадцати шести миллиардов большая часть — это затраты по различным отраслям промышленности. Но все равно — цифра заведомо нереальная. Мне никто не возражает. Люди грамотные, сами понимают, что наскрести такую сумму капиталовложений негде. Со вздохом выношу вердикт: — Будем резать! Жаль, конечно, таких привлекательных наметок, но ничего не поделаешь. В покинутой мною реальности дело вообще решалось за счет снижения благосостояния населения. Если здесь удастся провести индустриализацию в сопровождении пусть мизерных, но все же улучшений, это уже будет огромная победа. Что же нам удастся сохранить? И от чего придется отказаться? Смотрю на целевые установки программы и начинаю, скрепя сердце перечислять: — Производство семейных холодильников, стиральных машин и пылесосов вычеркиваем. Оставляем только затраты на инженерно-конструкторские наработки по подготовке выпуска опытных партий. По жилищному строительству — бюджетное финансирование строительства заводских поселков из отдельных домов на одну семью вычеркиваем. Семейные дома, если и будем строить, то за счет ведомственных денег и средств индивидуальных и кооперативных застройщиков. За счет бюджета — только многоквартирные дома. Далее… Закончив перечисление, отправляю всех пересчитывать программу заново. На следующий день ко мне приходит профессор Каратыгин. — Тут вот какая штука получается, — недовольно бурчит он. — Вы нам вчера общую сумму валютных лимитов урезали втрое. Так коллеги мне жалуются, что теперь в эти рамки закупка импортного сырья для производства шелковых, шерстяных и хлопчатобумажных тканей никак не влезает. А я-то знаю, что наше сельское хозяйство этих видов сырья производит совершенно недостаточно! Скажем, тонковолокнистого хлопка у нас вообще не выращивают. Что же, нам программу поставок для текстильной промышленности резать? Ведь это сжатие товарных фондов, которые и так скудны донельзя! Если же не дать на село ситец и сукно, боюсь, мужик начнет хлеб придерживать. Каратыгин — весьма примечательная фигура. Действительный статский советник, землевладелец, он, и пойдя на службу Советской власти, не переставал вести антисоветских разговоров, особенно во время заграничных командировок. За это Дзержинский снял его с поста редактора "Торгово-промышленной газеты", но на работе в ВСНХ оставил, несмотря на многочисленные шепотки ревнителей "классового подхода". — Евгений Сергеевич, — говорю ему, — вы же у нас планами развития земледелия занимаетесь? Так жду от вас конкретных предложений по замещению импортного сырья для легкой и пищевой промышленности отечественным. Озаботьтесь не только хлопком, шерстью, шелком, но и льном, подсолнечником, сахарной свеклой, табаком, чаем… Ну, не мне вам указывать, на что еще нужно обратить внимание. И ваши предложения — мне на стол, не дожидаясь окончания разработки программы. Чует мое сердце, что это дело срочное, потому что когда индустриализация наберет ход, времени на раскачку нам уже не дадут. — Батенька, — сердито выговаривает мне Каратыгин, — этакие-то замыслы ведь тоже немалых денег потребуют! И все равно — за год-другой нам расширение местной сырьевой базы не осилить. — На это деньги выцарапаем, потому что иначе валюту нужно будет тратить, чтобы не оставить промышленность без сырья, — парирую его возражения. — И раз дело это не быстрое, тем более надо разворачиваться немедленно, а не когда жареный петух в темечко клюнет, — в ответ на эти слова профессор недовольно хмурится, но покидает кабинет без продолжения препирательств. В результате следующая попытка сверстать сводную программу обнаруживает, что импортозамещение по сырью требует не только дополнительных капиталовложений, но и расширения агрономической помощи, дополнительного увеличения выпуска тракторов, специализированных сельхозмашин и инвентаря, и, соответственно, отпуска бензина и керосина селу. — Виктор Валентинович, — мой помощник, Сергей Константинович Илюхов, проверяющий сводные расчеты, поднимает глаза от бумаг. — Баланс по металлу, мощностям машиностроительных заводов и нефтеперерабатывающих производств не сходится. Придется отказываться от дополнительного выпуска сельхозтехники. Опережая возражения готового уже возмутиться профессора Каратыгина, бросаю коротко: — Нет! — и тут же начинаю объяснять. — На сокращение поставок техники на село мы пойти не можем. Сократить придется что-то другое. Придется, наверное, ужимать программу производства пригородных электропоездов, трамваев и автобусов, а от производства троллейбусов оставить только выпуск опытной партии. — Может быть, пока обойдемся без строительства метрополитена в Москве? Сразу прорву деньжищ и материалов сэкономим, — бросает реплику кто-то. — Увы, хотя метрополитен влечет за собой огромные затраты, но без него Москва задохнется, — уж в этом-то я уверен, прекрасно помню, как читал в свое время о страшной перегрузке наземного транспорта в столице. Долго ли, коротко ли, но черновой вариант программы был закончен и отдан на растерзание специалистам Госплана. На совместном заседании Президиума ВСНХ и Президиума Госплана подводились итоги совместной работы наших специалистов. Надо сказать, что мнения госплановцев разделились. Если одни, преимущественно старые спецы, вроде Осадчего или Таубе, считали, что мы размахнулись чересчур широко, то другие, напротив, полагали, что мы недооцениваем возможности развертывания социалистического хозяйства. Среди последних особенно усердствовал Ю.Ларин, который, запальчиво упрекая нас в неверии в творческие силы пролетариата, не преминул объявить, что эта позиция вытекает из меньшевистского засилья в ВСНХ. Эту фразочку о меньшевистском засилье он пускал в ход уже не первый раз, так что Феликс Эдмундович в своем выступлении счел нужным заметить: — Ленин часто говорил, что Ю. Ларин любит сплетничать. Это верно. Вот теперь он в разных местах фистулой свистит, что, мол, в ВСНХ — меньшевистское засилие. Пожелаю, чтобы и в других наркоматах было такое же засилие, — заявил председатель ВСНХ. — Это засилие превосходных работников. Разве это плохо? Бывшие меньшевики — Гинзбург, Соколовский, Кафенгауз, Валентинов, как и многие другие, занимающие менее ответственные посты, замечательные работники. Их нужно ценить. Они работают не за страх, а за совесть, всем бы этого пожелал. Мы очень многое потеряли бы, если бы у нас их не было, — подвел он итог. Через несколько дней переработанный с участием Госплана проект был сверстан, и отправлен за подписями Дзержинского и Крижижановского на рассмотрение в Политбюро. А я обрадовал своих коллег известием, что теперь нам предстоит разработать следующую программу — на этот раз по развитию станкостроения и точного машиностроения. Эту программу предполагалось разрабатывать вместе со свежеиспеченным Государственным комитетом по науке и технике, потому что здесь речь шла о борьбе за научно-техническую самостоятельность СССР. Мало было закупить оборудование и лицензии за границей, пригласить к нам инженеров и техников, и с их помощью начать клепать станки по зарубежным образцам. Надо было срочно начинать учиться разрабатывать, конструировать и производить станки и машины собственными силами. Одновременно отдел Гинзбурга вместе с Шуховым и Графтио, которых привлекли к делу по моему настоянию, готовил предложения для Куйбышева (на этот раз как для руководителя Госстандарта) по системе планирования и организации строительных работ, которые должны были быть закреплены в общесоюзных стандартах. В частности, планирование жилищного строительства для новых фабрик и заводов передавалось в руки местных органов Советской власти, чтобы заводские поселки не проектировались ведомствами кто в лес, кто по дрова, и без всякого учета сложившихся поселений. Тем временем на меня снова вышел Трилиссер. — Виктор Валентинович! — с некоторой укоризной в голосе начал он. — Вы забрасываете меня разного рода заманчивыми предложениями, но почему-то упорно отказываетесь принимать участие в их реализации! Как мне это расценивать — как саботаж или как уклонение от ответственности? — Как саботаж и уход от ответственности вы, Михаил Абрамович, должны были бы расценивать мои действия в том случае, если бы я забросил свои обязанности в ВСНХ ради того, чтобы бы поковыряться в делах ГПУ, — не остался я в долгу у своего собеседника. Голос в телефонной трубке коротко хмыкнул, и дальнейший разговор съехал уже на уговоры, без обвинений в саботаже. Тем не менее, на этот раз милейший Михаил Абрамович вцепился в меня бульдожьей хваткой, и я чувствовал — не стряхнуть. Однако через мое категорическое "нет" Трилиссеру пробиться не удалось. И тогда он нашел, как надавить на меня более мощным авторитетом. — Виктор Валентинович, — когда я после очередного звонка поднял телефонную трубку, в ней раздался голос Дзержинского. — Я бы очень настоятельно просил бы вас не отказать в своей помощи ИНО ОГПУ в деле налаживания экономической и научно-технической разведки. — Так, Михаил Абрамович пустил в ход тяжелую артиллерию. Подавив непроизвольно рвущийся из моей груди жалобный вздох, отвечаю: — Вы же знаете, Феликс Эдмундович, что Вам (именно так, с большой буквы) я отказать не могу. Но все же и отдаваться полностью в руки ОГПУ мне не хотелось. После отчаянного торга сошлись на компромиссе: пусть Осецкий становится внештатным консультантом заместителя председателя ОГПУ. — А вот допусков мне не надо. Советовать согласен, а ваших секретных материалов видеть не желаю, — заявляю со всей категоричностью. На заседание Политбюро, обсуждавшее проект программы по подъему материального и культурного уровня жизни трудящихся, никого из разработчиков не пригласили. Разве что Кржижановского позвали, как председателя Госплана. Хорошо, что Дзержинский — член Политбюро, и было кому отстаивать нашу позицию. Что же, не судьба мне на этот раз поглядеть на весь партийный ареопаг в узком кругу. Так-то, на Пленуме ЦК, я их всех имел счастье лицезреть, а вот посидеть за одним столом — пока не доводилось. Ладно, шутки в сторону… На следующий день, с утра, караулю Феликса Эдмундовича у кабинета, — не терпится узнать результаты затянувшегося за полночь заседания Политбюро. — Приняли, — кивает мне явно не выспавшийся Дзержинский. Да, ведь ему же еще делами ОГПУ заниматься приходится. — Но с поправками. — Надеюсь, не в сторону увеличения? — интересуюсь с тревогой. С них станется — накинут на цифры десяток-другой процентов, развалят все балансовые соотношения, а отвечать потом мне! — Нет, напротив, — объясняет председатель ВСНХ СССР. — Срезали 16 % с валютной квоты, понизили общую сумму капиталовложений на 12 %, и еще кое-что по мелочи. Надо срочно готовить вариант с поправками на Совнарком. Заседание назначено на 14 сентября, — говорит Дзержинский, заходя вместе со мной в свой кабинет. — И не думайте, что все пройдет так гладко, как на Политбюро. Там соберутся главы наркоматов и ведомств, которым надо будет под нашу программу подстраиваться, и уж они будут каждый терзать наши расчеты со своей ведомственной колокольни. Похоже, на Совнаркоме страсти и в самом деле будут нешуточные. Но, если санкция Политбюро есть (пусть они и покорежили малость плод рук наших), то все равно — прорвемся! Главное ведь для меня было — заманить в ловушку наших партийных лидеров. Принимая эту программу, они связывают себя определенными обязательствами, которые народом будут восприняты как обещания. И уж тут дороги назад не будет. Конечно, если сочтут необходимым, то программу обкорнают — мама, не горюй! Но полностью отвернуться от нее руководство уже не сможет. Тем более, если удастся и остальные программы, и государственные заказы, и Генеральный план привязать при составлении к балансовым расчетам по уровню жизни трудящихся. Полностью выскочить из этих расчетов будет уже трудновато. Хотя я и верил в то, что санкция Политбюро уже решила судьбу программы, на Совнаркоме пришлось повертеться ужом. И меня, и Кржижановского, и Дзержинского засыпали градом вопросов. Сокольников вообще чуть не криком кричал: — Что это за нелепое прожектерство? Какой бюджет выдержит строительство подобных воздушных замков? Если мы откроем неограниченный кредит на эту утопию, обменный курс рубля не выдержит и рухнет. У нас просто-напросто не хватит средств на поддержку курса. Вы что же, хотите, чтобы разразилась инфляция? Вы думаете, я обиделся на Сокольникова и полез ему возражать? Да ничего подобного! Потому что для нашей программы это выступление было благом, ибо все присутствующие тут же переключились на обсуждение политики Наркомфина. Пятаков и зам главы Госбанка Шейнман требовали отказаться от конвертируемости червонца, и вообще не обращать внимания на поддержку его курса, прекратить, как они говорили, бессмысленную растрату средств на валютные интервенции. Удивительно, но их поддержал такой завзятый "рыночник", как Громан из Госплана. Наверное, ведомственная принадлежность сработала. А вот Сокольников и председатель Госбанка (точнее, врио председателя) Туманов отчаянно отстаивали свои прежние позиции. Видя, что страсти накалились, решаюсь все-таки влезть в этот спор и предложить компромисс: — Товарищи! Давайте не будем впадать в крайности. А то мы тут договоримся до обвинений друг друга во всяческих уклонах, — при этих словах в зале заседаний раздались нервные смешки. — Развертывание социалистической реконструкции народного хозяйства неизбежно заставит нас принять чрезвычайные финансовые меры для ее обеспечения. Но это не значит, что мы должны ради этого обрушить наш рубль. С устойчивым рублем провести индустриализацию будет все же легче, чем без оного. Поэтому предлагаю записать в наше решение следующее: 1. Валютные интервенции, как за рубежом, так и внутри страны прекратить. 2. Отказаться от конвертируемости червонца на внешних рынках, полностью прекратить вывоз червонца за границу. 3. Внутреннюю конвертируемость червонца сохранить лишь для обеспечения зарубежных командировок и туристических поездок. 4. Поддержать политику Наркомфина по строгому соблюдению баланса товарно-денежного обращения внутри страны и допускать эмиссию лишь строго в той мере, какая необходима для обслуживания расширяющегося оборота, чтобы исключить возникновение инфляции. Вы думаете, на этом мне удалось примирить спорщиков? Не тут-то было! Больше того, теперь все они с удвоенным ожесточением, отложив свои распри, дружно обрушились на непрошенного миротворца! Но мне показалось, что и Рыков, и Дзержинский, и Сталин смотрят на меня если и не одобрительно, то заинтересовано. Но не это главное. А главное, что истощив силы в спорах о финансовой политике, Совнарком уже довольно вяло потрепал нашу целевую программу, и, наконец, родил постановление от 14 сентября 1926 года, которым эта программа была одобрена. Более того, именно ее было рекомендовано положить в основу дальнейшей работы над Генеральным планом социалистической реконструкции народного хозяйства на пятилетие. Пятилетний план пока только начинал разрабатываться, но первые шаги индустриализация уже делала. И вместе с развитием индустриализации росло городское население. Росло быстрее, чем крестьянам удавалось поднять производство сельскохозяйственных продуктов. А вытащить дополнительный хлеб из деревни можно было только двумя путями — либо силой (в какие бы формы она ни облекалась), либо встречным предложением пользующихся спросом товаров по приемлемым для крестьянина ценам. Дать такие товары в достатке наша государственная промышленность не могла: если общий объем промышленного производства в 1926 году уже почти поднялся до уровня 1913 года, то с потребительскими товарами было хуже, а с некоторыми из них — и совсем худо, да еще цены стояли куда как выше довоенных. Поэтому основные свои усилия в 1926 году мне пришлось положить на то, чтобы убедить наше партийное руководство произвести маневр, если и не равнозначный переходу к новой экономической политике, то уж на треть значимости такого перехода явно могущий потянуть. Битва тогда была совсем нешуточная, и мне до сих пор не верится, что выиграть ее все-таки удалось. Единственная ударная сила, которая тогда имелась в моем распоряжении — мой прямой начальник Феликс Эдмундович Дзержинский. Поэтому сначала надо было убедить его. Но вопрос был слишком серьезен, чтобы обойтись только поддержкой Феликса Эдмундовича. Ту идею, которую следовало протолкнуть, могли бы, наверное, поддержать также Бухарин и Рыков. А Сталин? А Сталин пока нуждается в поддержке этих фигур для обеспечения устойчивого большинства в Политбюро. И если он не сочтет задуманный поворот вовсе уж неприемлемым, то становиться поперек не станет. Но пока тайный замысел обдумывался со всех сторон, у меня мелькнула парадоксальная мысль: тот, кто нам мешает, тот нам и поможет… Нет, этот человек сейчас не занимает высоких партийных и государственных постов. Но вся партийная верхушка, да и значительная часть рядовых партийцев хорошо знает подпись "Ю.Ларин" (псевдоним Михаила Залмановича Лурье) — да-да, тот самый, что пенял Дзержинскому на "меньшевистское засилье" в ВСНХ. И если мне не изменяет память, этот человек как раз сейчас собирает материал для своей книги о частном капитале в СССР. Судя по этой книге, отношение Ларина к частнику весьма нелицеприятное, — как и к безрукости и продажности государственных чиновников, имеющих дело с частным капиталом. Однако он человек, склонный к парадоксальным решениям и неожиданным поворотам. Вот на этом и попробую сыграть. Пусть Ю.Ларин выступит, не отклоняясь от своего негативного взгляда на советскую буржуазию, но воткнет шпильку и нашей бюрократии, поставив вопрос ребром — кто кого использует: советское государство частника, или частник советское государство? Тогда, под шумок поднятого им скандала, проявление инициативы по тому же вопросу не будет уже выглядеть неожиданным и непонятным. Мой визит к Ларину оказался вполне успешным. Придя к нему под предлогом консультации по вопросам взаимодействия частного капитала и госпромышленности, сначала терпеливо выслушиваю ворох фактов, которые вываливает на меня партийный журналист. — Я обратился к помощнику прокурора Союза ССР товарищу Кондурушкину, — сообщает мне он, с трудом опускаясь в кресло (у него была врожденная атрофия мышц), — и смотрите, какие данные я получил! Оказывается, что из частных предпринимателей, дела которых слушались судом в 1924–1926 годах, состояло на государственной службе до 1921 года ни много ни мало 90 %. Представляете? — Ничего себе! — восклицаю в ответ. Я и в самом деле не помнил этих цифр, и поэтому сейчас они произвели на меня немалое впечатление. — Хорошо хоть, что мы освободились от этих паршивых овец. — Если бы! Похоже, наличие хозяйственных преступлений за душой является у нас едва ли не лучшей рекомендацией при поступлении на госслужбу! — с сарказмом откликается на мои слова Ларин. — Иначе чем объяснить, что из всех служащих, которые в 1924–1926 годах совершали хозяйственные преступления, было уже осуждено раньше за подобные же преступления примерно 80 %? — Так что же выходит? Нас бьет не частник, так сказать, в чистом виде, а, скорее, мы сами в лице нашего чиновничьего аппарата? — удивленно спрашиваю у своего собеседника. — Как вы сказали? Мы сами? — переспрашивает Ларин. — А что, верно подмечено! — Михаил Залманович! Это дело так оставлять нельзя, — начинаю подводить его к той цели, ради которой, собственно, я и нанес ему визит. — Вы журналист, вам и карты в руки. Продерите этих чинуш с песочком — и тех, которые воруют без зазрения совести, и тех головотяпов, которые их покрывают. А ведь за их спиной и настоящие саботажники могут прятаться! Бойкое перо публициста (в бытность свою заместителем председателя ВСНХ РСФСР в разгар гражданской войны он нередко переносил эту бойкость, приправленную полетом фантазии, на хозяйственные дела, вынуждая прочих руководителей Советской Республики подчас хвататься за голову) не заставило себя ждать. И, как говаривал последний генсек ЦК КПСС, "процесс пошел". Долго убеждать председателя ВСНХ в важности проблемы, поднятой Лариным, мне не пришлось — его и самого беспокоил вопрос взаимоотношения государственных хозорганов с частником. В результате ЦК ВКП(б) создал комиссию по частному капиталу во главе с Дзержинским, и поручил этой комиссии представить соответствующий проект резолюции к очередному Пленуму ЦК. А Феликс Эдмундович подготовку проекта взвалил, на кого бы вы думали? — Правильно, на вашего покорного слугу. Подготовленный комиссией Дзержинского проект вызвал разногласия еще до Пленума ЦК, при его обсуждении на Политбюро. Против высказался Каменев, весьма критически отнесся к предложенным путям использования частного капитала и Троцкий. Однако поддержка со стороны Рыкова, Томского, Бухарина заставила колеблющегося Сталина принять их сторону, и проект был вынесен на сентябрьский Пленум ЦК ВКП(б). Но и там баталии разгорелись тоже нешуточные. Каменев, как ни странно, уже не слишком рвался отстаивать свою негативную позицию. А вот Зиновьев разошелся вовсю. Стенограмма Пленума отразила полыхавшие там страсти. Г.Е.Зиновьев: — Нам предлагают сменить линию на вытеснение частного капитала линией на сотрудничество с частным капиталом. Теперь, значит, НЭП прикажете трактовать даже не как временное отступление, а как стоячее болото, из которого мы вылезать уже не собираемся? (Реплика из зала: Линию на вытеснение частника никто не отменяет!) — Да, на словах не отменяет. На словах! А на деле из представленного проекта прекрасно видно, что получится: частник с удвоенной энергией присосется к нашему государственному хозяйству, и будет успешно набивать свой карман за счет рабочих и крестьян! Надежды на то, что частник даст товар для обмена на крестьянский хлеб, по меньшей мере, наивны. Даже если что-то и даст, то как бы от этого не стало еще хуже. Ведь в таком случае частник усилит свои позиции на хлебном рынке. Вы этого хотите? Кандидат в члены ЦК Рыскулов: — Товарищи явно не задумались над тем, какое впечатление подобного рода решения могут произвести за рубежом. Это же будет расценено как признание слабости Советской власти, раз она решила не просто разрешить частный капитал, а еще и на поклон к нему идти собирается, к сотрудничеству приглашает! Империалисты непременно воспользуются этим в пропагандистских целях, раздуют кадило, как они умеют. А вот среди коммунистов, среди рабочих такие бумажки способны посеять только уныние и растерянность. Неужели ради сиюминутных выгод, да и то сомнительных, мы должны жертвовать делом мировой революции? И с особенно резкими выпадами выступил Пятаков: — Зачем товарищи предлагают нам такой странный выверт с частным капиталом? Я скажу вам, зачем! Затем, что большинство ЦК не имеет ясной и твердой линии в деле социалистического строительства! (Шум в зале). — Этот, с позволения сказать, проект, — не что иное, как отражение растерянности большинства перед встающими грандиозными задачами движения вперед, к социализму. Большинство не может или не хочет предпринять действительные усилия по продвижению программы подлинной социалистической индустриализации, и потому хватается за всякие костыли и гнилые подпорки в виде частного капитала. Разумеется, к вящему удовольствию тех советских чиновников, которые давно уже привыкли обделывать темные делишки в союзе с новой буржуазией. Так теперь им еще делают подарок, предлагая легализовать такого рода взаимовыгодные услуги! (Шум в зале). — Разве такие недопустимые колебания перед лицом буржуазной опасности имели место, если бы мы настойчиво проводили политику ускоренного развития нашей советской промышленности? Не получается ли так, что руководство ВСНХ этой резолюцией стремится прикрыть собственную неспособность обеспечить необходимые темпы промышленного роста? (Шум в зале. Тов. Дзержинский: Григорий, что ты несешь?). — Я сам вхожу в руководство ВСНХ, но мне наплевать на ведомственную честь мундира. Я прямо скажу: цифры свидетельствуют о том, что в ВСНХ не наблюдается решимости в деле расширения нашей промышленности, в деле наращивания капитальных затрат для создания новых производств. (Тов. Дзержинский: Григорий, имей совесть!) — Это беда не одного лишь ВСНХ. Это — следствие всей той недопустимой вялости и неопределенности экономической политики, которая характерна в последнее время для линии большинства. Вместо диктатуры пролетариата у нас установилась диктатура Наркомфина, когда все решения в экономической области определяются не классовыми интересами рабочих, а жалобами Сокольникова на угрозу сбалансированному бюджету и курсу червонца. Что же мы теперь, курсу червонца как священной корове поклоняться должны? И вот теперь нам вместо программы наступления социализма по всему фронту предлагают очередной отступательный маневр. Нет, это уже черт знает что такое! После таких выпадов Дзержинский не сдержался и немедленно взял слово. Дзержинский: — Что предлагают нам выступавшие здесь ораторы от оппозиции? Ничего, кроме лозунгов и пустой трескотни. В проекте резолюции были ясно обозначены проблемы, на решение которых она нацелена. И что же, оппозиция сказала хоть слово об этих проблемах, предложила нам хотя бы какие-нибудь способы их решения? Ничего, кроме перемежающихся криков "Долой!" и "Ура! Вперед!" мы тут не услышали. Дзержинский побледнел и прижал левую руку к груди. У меня тревожно екнуло внутри — ведь именно в 1926 году, как раз на Пленуме ЦК, и тоже после полемики с Пятаковым, Феликса Эдмундовича настиг сердечный приступ, который свел его в могилу. Председатель ВСНХ между тем продолжал: — Особенно странно мне слышать такие речи от моего заместителя. Я всегда считал Пятакова хорошим организатором и грамотным экономистом. Только вот сегодня от него слышны только дезорганизаторские выкрики, не покоящиеся ни на каком экономическом расчете. Расчет здесь, наверное, все-таки есть, но это не экономический расчет, а расчет оппозиционного политикана! (Одобрительный гул в зале). — Не менее странно слышать речи о том, что империалисты ухватятся за нашу резолюцию, как за признание слабости, а товарищи рабочие впадут от такого признания в уныние. Неужели не ясно, что мы можем пойти на известное сотрудничество с частным капиталом именно потому, что мы стали значительно сильнее, чем раньше, и небольшой капиталистический сектор не представляет теперь для нас серьезной угрозы? Неужели не ясно, что признание правды, даже если она для нас в чем-то и неприятна, есть не признак нашей слабости, а признак нашей силы? — Наша задача — полное использование частного капитала, отнюдь не ставка на его уничтожение, о чем упорно многие думают. Я против частного капитала в большом и даже среднем опте, но считаю, что без низового частного торговца нам никак сейчас обойтись нельзя. Без хорошо поставленной торговли нет удовлетворения потребностей населения, а наладить это дело немедленно только с помощью кооперации и государственной торговли я не вижу возможности. Я ничего не имею против крестьянина, который, заработав 100 или 200 рублей, занялся бы в деревне торговлей. Прогрессом является каждый торговый пункт, появляющийся там, где ныне нет и признаков торговли, откуда нужно за 20–25 километров ехать для покупки фунта сахара или бутылки керосина. Но чтобы частный торговец, в особенности в деревне, не грабил, не спекулировал, — его нужно поставить в здоровые условия, взять под защиту от местных администраторов, ведущих, вопреки постановлению партии, политику удушения частного торговца. Дзержинский, не отнимая левой руки от груди, глотнул воды из стакана и снова обратился к Пленуму: — Я, как член Политбюро и председатель ВСНХ, целиком разделяю ответственность за ту экономическую политику, которую ведет большинство нашего ЦК, опираясь на решения съезда партии. И я ответственно заявляю: никакой вялости, никакой боязни идти вперед, к социализму, никаких помыслов об отступлении в этой политике нет! (Одобрительный гул в зале). Феликс Эдмундович прижал к груди уже обе руки, а его бледность заставила тревожно переглядываться некоторых сидящих в президиуме Пленума. Но Дзержинский пока не собирался покидать трибуну. В короткую паузу вклинился голос Каменева: — Не может быть иного пути для создания достаточных для индустриализации накоплений, как поддержание высоких промышленных цен. Заодно это ограничит чрезмерное обогащение деревенской верхушки. Дзержинский немедленно и весьма запальчиво возражает ему: — Вот несчастье! Наши государственные деятели боятся благосостояния деревни. Но ведь нельзя индустриализировать страну, если со страхом говорить о благосостоянии деревни. А высокие промышленные цены прикрывают у вас в Наркомвнуторге неслыханные накладные расходы из-за неприлично раздутого бюрократического аппарата. Ваша работа там никуда не годна. Вот почему вы боитесь конкуренции частника! Каменев обиженно повышает голос: — Не годна? Я в Наркомторге всего четыре месяца. Что за это время можно успеть? Но председатель ВСНХ бросает ему в ответ: — Вы, товарищ Каменев, если будете управлять комиссариатом не четыре месяца, а сорок четыре года — все равно на это не будете годны. Вы не работаете, а занимаетесь политиканством. Я могу вам это сказать, вы знаете, в чем мое отличие от вас, в чем моя сила. Я не щажу себя, никогда не щажу. Поэтому вы здесь все меня любите и мне верите. Я никогда не кривлю душою. Если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них. (Одобрительный гул в зале. Выкрики: Верно!) — Я прихожу прямо в ужас от нашей системы управления, этой неслыханной возни со всевозможными согласованиями и неслыханным бюрократизмом. Но, несмотря на это, мы не кричим, что революция переродилась. Вместо этого у нас, в ВСНХ, и я, и мы все делаем всё возможное, чтобы обеспечить рост нашей промышленности. Товарищ Сокольников, может быть, подчас чересчур усердно защищает ведомственную позицию Наркомфина. И я с ним не раз на этой почве крепко ругался. Но разве может экономически грамотный человек в здравом уме требовать во имя роста промышленности требовать безудержного расширения кредита, чтобы послать к черту весь наш бюджет, и угробить наш с таким трудом восстановленный курс рубля? Это будет означать возвращение к экономической разрухе времен гражданской войны. А болтовня о какой-то диктатуре Наркомфина — это несерьезно. Крепкий рубль и сбалансированный бюджет — это не политика лично Сокольникова, это наша общая политика. Но здоровые финансы для нас не самоцель, а необходимое средство обеспечения главной задачи. Главная же задача у нас сейчас — укрепление и рост социалистической промышленности ради развернутого наступления социализма по всему фронту! При этих словах Феликс Эдмундович пошатнулся и ухватился одной рукой за трибуну. Несколько человек (и я в том числе) подскочили к нему и помогли пройти в соседнюю комнату. Дзержинского уложили на диван, кто-то послал за врачом. — Феликс Эдмундович, нитроглицерин у вас с собой? — с тревогой интересуюсь у него. Он вялым движением тянется к карману пиджака. Опережая это движение, достаю из его кармана баночку, отвинчиваю крышку и запихиваю шоколадное драже ему в рот. Через несколько минут появляется врач. Пощупав пульс, он озабоченно хмурится: — Лежать, не вставать. Сейчас я принесу капли. — Хорошо, — тихо отвечает Дзержинский. — Отлежусь немного, а потом пойду к себе на квартиру. — Вы что? — взвиваюсь я ракетой. Тут же нет ни реанимаций, ни аорто-коронарного шунтирования, ни электродефибрилляторов. Капельницы, небось, и той нет… — В самоубийцы хотите записаться? Лежать!! По меньшей мере, несколько дней лежать. И если передвигаться, то только в лежачем положении, на носилках. — Молодой человек прав, — поддерживает меня седенький эскулап. — В вашей ситуации лежать — это самое лучшее поведение. Иначе можно заработать разрыв сердца, голубчик! Злой, как черт, возвращаюсь в зал заседаний, нагло лезу прямо в президиум и выторговываю у них выступление. Хотя я только кандидат в члены ЦК, право совещательного голоса у меня есть. Вот что отразила стенограмма. Тов. Осецкий: — Проект обсуждаемой сейчас резолюции является плодом интенсивной коллективной работы. Но поскольку исходный вариант, который потом подвергался критике и доработке, написан моей рукой, я разделяю ответственность за все, там сказанное, и считаю своим долгом решительно отвергнуть нападки на общую линию этого проекта. Не заб