Безумные дамочки - Джойс Элберт

— Принимаю.

Он обнял ее, когда они ехали в такси, и она высчитывала, сколько времени пройдет от этого момента до занятий любовью. Наверное, не много. Лу нервничала, она всегда нервничала вначале, зато никогда позже. В этом смысле была похожа на актрису, которая трясется перед выходом на сцену, но в момент появления перед публикой все становится на свои места. Именно предвидение заставляло ее нервничать. Трусики у Лу уже отсырели. Когда он прикоснулся к ним, то понял, что она готова, готова и возбуждена, пылает желанием идти дальше и прийти к цели.

У Лу почти не бывало проблем с оргазмом, и она не понимала, почему это волнует столь многих женщин. Если мужчина не делал того, что ей нравилось, она прямо говорила о своих желаниях. Наверное, большинство женщин слишком стыдливы и робки, чтобы обнажить тайные сексуальные помыслы. Вот идиотки! В конце концов, зачем ложиться с мужчиной, если в самом главном будешь обманывать саму себя. Еще одна вещь удивляла ее в позиции некоторых женщин: маниакальные переживания из-за размеров пениса. Если только мужчина не крошечный (слава Богу, такого она встретила только однажды), любой член подойдет, главное — знать, что с ним делать. Всегда можно найти необходимую позу, способ добиться своего. Лу считала, что большинство женщин слишком романтичны в этом вопросе и не подходят к нему практически. Они стыдятся признаться в своих запросах, слишком уступают во всем, как и она когда-то.

Теперь Лу никогда не будет сексуальной рабыней, никогда не позволит себе стать так эротически зависимой от мужчины, что это разрушит ее жизнь, нет, больше этого не будет. Именно поэтому она разработала технику достижения оргазма. Это ее техника, а мужчина был лишь необходимым инструментом, и потому любой нормально оснащенный мужчина годился для дела. Красивые тела. Дряблые тела. Широкие плечи. Узкие плечи. Ей было наплевать на такие детали. Ее собственное удовольствие — это главное, и чихать она хотела на эстетику.

— Поиграй со мной, — сказала она Маршаллу, когда они очутились в спальне Лу, на стене которой висела репродукция картины Клее. Все женские оргазмы начинаются с клитора. И она ржала над чушью, которую несли так называемые эксперты о разнообразии влагалищ. Клитор — спусковой крючок женского оргазма, и Лу было все равно, ласкал ли его мужчина пальцами или языком. Хорошо и то, и другое, лишь бы достаточно долго. К несчастью, этот период был разным у разных людей, даже разным у одного человека в разных обстоятельствах, но Лу редко нужно было больше десяти минут для полного возбуждения, для страстного желания, чтобы мужчина вошел в нее.

— Тебе нравится? — спросил Маршалл, темная кожа которого мерцала в тускло освещенной спальне.

— Да, очень. Не останавливайся.

Он по крайней мере хоть сразу нашел клитор. Некоторые до смешного невежественны, трут, где попало, пока она нежной, но твердой рукой не направит их пальцы (или языки) туда, куда следует. Там — обычно говорила Лу при этом. Маршаллу указания не понадобились, как, к своей радости, обнаружила она и почувствовала, что он жаждет доставить ей удовольствие. Он, вероятно, хотел вдохнуть жизнь в запылившуюся легенду о великом черном жеребце, она и рассчитывала на это.

— Я хочу быть в тебе, — прошептал он.

— Не сейчас.

— Ладно.

— Пожалуйста, не останавливайся.

— Нет, детка.

— Великолепно.

— Я сделаю все, что ты хочешь, — сказал он.

— Ты все прекрасно делаешь. Не останавливайся.

Но когда она была готова принять его, он не смог.

Пропала эрекция.

— О, нет, — застонала Лу.

Если она сегодня не кончит, то никогда не напишет это чертово интервью со Стивом Омахой. В сознании возник образ Стива, бредущего по пояс в водах Ла-Манша, вокруг рвутся снаряды и плавают окровавленные тела, страх перед немецкими минами, смерть и ужас, окутывающие нашего героя вторжения, а потом портрет Буденного, Сидни Гринстрит на лошади с сигарой в зубах, любовь Стива к девицам в мини-юбках, толстые ноги, сжимающие его. Что за бред, что за мешанина, какая-то каша в голове. Казак в воде. Лу в супе. Маршалл в мешке. Все переплелось, черт подери, черт подери этого черного сукиного сына, которого она сегодня подцепила. Черный кофе. Нет, не совсем. Скорее кофе с молоком, в отличие от другого, единственного пока негра, с которым она спала (в Филадельфии, где же еще?). Он был цвета шоколада.

— Белые женщины хотят от меня слишком многого, — сказал Маршалл в темноте. — Такого никто не вынесет.

Лу обняла его и начала целовать в губы, потом рука скользнула к бедному сморщенному отростку, который начала нежно массировать. Она его поднимет любой ценой и впустит в себя. Лу ощущала, что близка к оргазму, и надеялась, что из-за какого-нибудь неосторожного движения не кончит вот так, в вакууме. Гораздо приятнее, когда в тебе что-то есть в это время. На хрен Стива Омаху, Питера Нортропа и Тони Эллиота, на хрен всех их, блаженство уже близко, вот оно, за углом. Ура, он начал твердеть в ее руке! Он был длинным и тонким. Она бы предпочла потолще и покороче, тогда лучше трутся стенки, более острое ощущение, но сегодняшней ночью прекрасно сойдет длинный и тонкий. Наконец Маршалл лег на нее, вошел вглубь и начал медленно двигаться.

— Задница у тебя маленькая, — сказал он, сжимая ей ягодицы.

В эту секунду дыхание у Лу стало быстрым и коротким, и через несколько мгновений раздался вопль чудесного, прекрасного, удивительного, восхитительного освобождения.

Глава 3

Было чуть больше шести часов утра, когда Симона проснулась в гигантской кровати Роберта Фингерхуда и подумала о Нормандии. В Нью-Йорке сейчас январь, а весенняя Нормандия — это феерические образы цветущих яблонь, покрытых лесами холмов, зеленых пастбищ, живописных коров, могучих лошадей, ухоженных ферм, плодородных пашен, и Симона вообразила, что сидит под яблоней с розовыми цветами и смотрит в безоблачное небо.

Это одно из представлений о Нормандии, почерпнутое из туристических справочников. И когда Симона сейчас читала что-нибудь о Нормандии, перед глазами вставали эти картины, да еще густое молоко, золотистое масло, толстые сыры, и она непременно вспоминала знаменитый «Кальвадос», который согреет даже самую черствую душу.

Но деревня Симоны, Порт-ан-Бессан (население, по последнему справочнику, — около 1300 человек), была на побережье, а это совсем другое дело. Это рыбацкая деревушка. По одну сторону главной улицы — мачты, по другую — пара магазинчиков, пара маленьких кафе, вечный отель «Морской», обращенный фасадом к гавани, в котором ее мать работала официанткой и подавала скатов, крабов, кальмаров, устриц, омаров, сельдь и макрель благодушным клиентам, не обращавшим внимания на рев портовых сирен.

Рыба и рыбаки. Вот как Симона вспоминала Нормандию, ее Нормандию. Было и другое, чего она не помнила, потому что была слишком маленькой, когда все это происходило, но ей так много и часто об этом рассказывали все последующие годы, рассказывали так красочно, во всех мельчайших деталях, что все события и люди стали частью ее воспоминаний, стали неотъемлемой частью ее ностальгических чувств… Шеренги американских солдат, стоявших по пояс в воде, рухнувший поблизости самолет, серые, как и туманное небо, волны, огни в окнах домов, маяк — все это теснилось в сознании Симоны. А еще скалы на берегу пролива, летние виллы на склонах холмов, разрушенные огнем американской артиллерии, немецкий офицер, храпящий в гостиной на материнской софе.

К счастью, Порт-ан-Бессан остался почти цел в день вторжения. Потому что за год до высадки союзников немцы с присущим им индустриальным пылом благоустроили порт, очистили дно, осушили болотца, короче, привели гавань в наилучший вид, чтобы она могла принимать тяжелые баржи, которые понадобятся для вторжения в Англию. По столь активной деятельности местные жители поняли, что немцы не ожидают нападения в этой части французского побережья, иначе, наоборот, вывели бы порт из строя. Вместо этого они, как роботы («Высадка будет в Кале!» — вопил Гитлер, и даже умный стратег Роммель уступил ошибочному мнению), не желая того, помогли войскам союзников, предоставив им шестого июня великолепно оборудованную гавань. Нормандцы с присущим им суховатым юмором оценили иронию судьбы. Они смеялись над этим и в 1959 году, когда Симоне исполнилось шестнадцать и она навсегда покинула Порт-ан-Бессан.

Роберт Фингерхуд пошевелился во сне, затем открыл внимательные глаза.

— Привет, — сказал он. — Доброе утро.

— Привет.

— Хорошо спала?

— Да, — ответила Симона, — очень хорошо.

— Я ночью просыпался, ты посапывала, свернувшись в клубочек.

— Я люблю тебя, — прошептала она. Симона так не чувствовала, но решила, что надо сказать это, чтобы передать теплоту, которую ощущала.