Мефистофель. История одной карьеры - Клаус Манн

Внезапный отъезд Николетты причинил Барбаре не только боль. Ей стало и легче. Сообщение о прошедшем «без всякого шума» бракосочетании Николетты с Теофилем Мардером ее не очень взволновало. «Бедная Николетта» – вот, пожалуй, и все, что она подумала. Сердце ее уже постепенно примирилось с потерей спорной радости, которую давала эта дружба, так много лет переполнявшая, согревавшая и мучившая ее. Барбара уже не связывала себя с Николеттой в мыслях о будущем. Однако она все же любила вспоминать их общее прошлое и перебирать в памяти этапы привязанности, родившейся так необычно и развивавшейся по таким странным законам.

Вилли фон Нибур, отец, проживший очень беспокойную, хотя, возможно, и не такую авантюрную жизнь, как изображала его дочь, никогда особенно не занимался Николеттой. Когда он умер в Китае, девочке было всего тринадцать лет. К этому времени ее как раз со скандалом выгнали из интерната в Лозанне. Нибур, зная, что ему недолго осталось жить, написал из Шанхая Брукнеру, с которым дружил в студенческие годы: «Позаботься о ребенке!» Тайный советник решил взять девочку к себе в дом на несколько недель, пока не найдут другого интерната или другой возможности ее пристроить. Так Николетта появилась в доме Брукнера – величаво-серьезное, умное и упрямое юное создание с большим горбатым носом, светящимися кошачьими глазами, худым и гибким телом и гордой, победоносной посадкой головы. Тайного советника все пугало в новой гостье: обольстительный и угрожающий взгляд, чрезмерно отчетливая речь, почти пугающая холодная благовоспитанность. Наблюдать целыми днями за странной дочерью интересного друга было забавно, приятно, но и мучительно.

Его удивило и то, что Барбара так сильно привязалась к Николетте, но он этому не препятствовал. Что привлекало его любимого ребенка к чужой, резкой и странной девочке? Может быть, это закон притяжения противоположных полюсов? Тем не менее отца тревожила эта дружба, и он постоянно думал, как бы избавиться от Николетты. Ее послали в пансион на Французской Ривьере. Но и там вскоре разыгрался скандал, и Николетта вернулась на брукнеровскую виллу. Ее опять удалили, она опять вернулась. Эта игра повторялась часто. От многочисленных приключений молодой, бурной и бездумной жизни она всегда отдыхала у Барбары. Барбара всегда ждала ее и отворяла ей дверь, когда бы она ни постучалась. Тайный советник все видел, удивлялся, может быть, огорчался, но терпел. Впрочем, он имел возможность убедиться, что его прекрасная и умная дочь, принимая столь горячее участие в странной жизни подруги, вовсе не пренебрегала собственной жизнью. Она занималась – играючи или всерьез – тысячью вещей. У нее были друзья, с капризами и заботами которых она носилась. Она бывала легкомысленна и задумчива, то амазонка, то сестра милосердия, холодная и добрая, чопорная и всегда готовая к нежностям, не переходившим, однако, за определенную грань. Так жила Барбара, и ожидание Николетты, готовность в любой момент ее принять, может быть, придавали ее жизни тот загадочный тайный смысл, которого ей недоставало.

Раньше Николетта всегда возвращалась. Барбара чувствовала, что на этот раз она не вернется. На этот раз случилось нечто решительное, окончательное. Николетта в Теофиле Мардере нашла человека, равного ее отцу – или тому легендарному образу, который она себе создала вместо отца. Теперь она не нуждается в Барбаре. Вновь обретенному отцу, новому возлюбленному, она со свойственным ей драматическим блеском вверила свою жизнь. Николетта, так высоко носившая голову, но все же жаждавшая, чтобы ею помыкали, подчинилась необузданной, безграничной воле. Что же оставалось Барбаре? Слишком гордая, чтобы навязываться, слишком высокомерная, чтобы жаловаться, она сохраняла ясное, радостное лицо. «Бедная Николетта, – думала она. – Теперь тебе придется самой выкручиваться. О, тебе не так-то легко придется, бедная Николетта».

Впрочем, Барбаре и недосуг было предаваться долгим размышлениям о подруге Николетте. Ее собственная участь, в чужом городе с чужим мужчиной, занимала все ее помыслы. Надо было привыкать к совместной жизни с Хендриком Хефгеном. Сможет ли она любить этого человека, чьим патетическим домогательствам она поддалась – поддалась из любопытства, из жалости? Но прежде, чем спрашивать себя об этом, надо ответить себе на другой вопрос – более принципиальный, а именно: любит ли ее еще Хендрик, да и любил ли он ее когда-нибудь? Барбара, скептичная благодаря природному уму и опыту в людских делах, склонна была сомневаться в подлинности чувств, которые Хендрик проявлял в первые недели знакомства. А не играл ли он роль страстно влюбленного? «Я обманута, – часто думала теперь Барбара. – Я дала себя провести комедианту. Ему показалось выгодно из карьерных соображений жениться на мне, да к тому же он нуждается в том, чтобы кто-нибудь был под боком. А меня он никогда не любил. Он вообще не умеет любить…»

Гордость и благовоспитанность мешали ей показать свое разочарование. Но Хендрик был достаточно тонок, чтобы почувствовать то, что она скрывала скорей из высокомерия, чем по доброте душевной. А она не замечала, что он страдает. Он мучительно страдал из-за невозможности доказать свои чувства к Барбаре, а также из-за своей физической неполноценности, своей позорной несостоятельности, поражения. Он стонал от муки. Ибо подъем чувств, пожар сердца были в нем искренни или по крайней мере почти искренни – в доступной ему степени. «Более сильно и чисто, чем в те весенние дни после премьеры «Кнорке», я уже никогда не смогу любить, – думал Хендрик. – Если я и на этот раз окажусь несостоятельным – я человек конченый. И значит, я всю жизнь буду принадлежать только девицам вроде Джульетты…»

Но так как самобичевание, каким бы честным и горьким оно ни было, почти у всех людей, начиная с определенной точки, переходит в самооправдание, он вскоре стал настраиваться против Барбары, чтоб обелить себя. Ведь если рассуждать откровенно: разве Барбара не холодна? И не об ее ли высокомерную холодность разбивается порыв его чувств? И не чересчур ли возомнила Барбара о своем благородном происхождении, о своем тонком интеллекте? И не презрение ли, не высокомерие, не самомнение в ее испытующем взгляде, так часто направленном на него? Хендрик уже боялся этих глаз, еще недавно казавшихся ему самыми прекрасными на свете. Даже в самых равнодушных и несущественных замечаниях Барбары по его адресу его оскорбленное самолюбие улавливало какой-то другой, унизительный смысл. Привычки Барбары и та невозмутимость, с какой она оставалась им верна, ставили его в тупик, оскорбляли и выводили из себя до того, что сам он в хорошие минуты понимал неразумность своих обид.

До первого завтрака Барбара совершала прогулки верхом и около девяти являясь в столовую, вносила с улицы аромат и дыхание свежего утра. Хендрик же сидел, уткнув лицо в ладони, усталый, угрюмый, в халате, делавшемся все обтрепанней, и очень бледный. В это время дня он еще не был способен ни на стервозную улыбку, ни на мерцание глаз. Хендрик зевал.

– Да ты еще не проснулся по-настоящему, – весело говорила Барбара и выливала в бокал жидкое яйцо. Потому что она привыкла так есть по утрам яйца: в винном стакане, с большим количеством соли и перца, с острым английским соусом, томатным соком и небольшим количеством растительного масла. Хендрик резко отвечал:

– Я вполне проснулся и даже успел поработать – например, звонил в бакалейную лавку, там беспокоятся по поводу нашего долга. Прости, что я по утрам не блистаю свежестью. Если бы я каждое утро катался верхом, как ты, я бы, очевидно, выглядел более привлекательно. Но боюсь, что даже ты не в состоянии привить мне столь элегантные привычки. Я слишком стар, чтобы исправляться. К тому же в среде, из которой я происхожу, не принято заниматься столь благородным видом спорта.

Барбара, которой не хотелось портить себе настроение, предпочитала воспринимать его речь юмористически.

– У тебя изумительно выходит этот тон, – смеялась она. – Можно подумать, что ты это всерьез.

Хендрик злобно молчал. Чтобы прибавить себе внушительности, он вставлял в глаз монокль.

Но Барбара тут же вновь его обижала, хоть явно не нарочно. С аппетитом поедая яйцо из стакана, она говорила:

– Попробуй есть яйцо так. Мне кажется, что есть яйцо без приправ просто скучно.

После паузы Хендрик спрашивал вежливо, но внутренне трясясь от раздражения:

– Можно обратить твое внимание на одну вещь, дорогая?

Она отвечала жуя:

– Ну конечно.

И тогда Хендрик, барабаня пальцами по столу, высоко поднимал подбородок и сжимал губы, сразу делаясь похожим на гувернантку:

– Твоя наивная и претенциозная манера, – говорил он медленно, – удивляться или насмехаться, когда другой делает что-нибудь не так, как принято в доллє у твоего отца или у бабушки, удивила бы, а то и оттолкнула любого, кто не настолько изучил тебя, как я.