Мефистофель. История одной карьеры - Клаус Манн

– Твоя наивная и претенциозная манера, – говорил он медленно, – удивляться или насмехаться, когда другой делает что-нибудь не так, как принято в доллє у твоего отца или у бабушки, удивила бы, а то и оттолкнула любого, кто не настолько изучил тебя, как я.

Глаза Барбары, только что светившиеся радостью, становились задумчивыми и приобретали испытующее выражение. После паузы она тихо интересовалась:

– Почему ты вдруг об этом заговорил?

Он отвечал, все еще строго барабаня пальцами по столу:

– Повсюду принято есть яйцо из яичной скорлупы и с солью. На вилле Брукнера яйцо поедают из бокала с шестью сортами различных приправ. Наверняка это очень оригинально. Но я не вижу причин насмехаться над человеком, который непривычен к такой оригинальности.

Барбара молчала, удивленно покачивая головой, и вставала. Он смотрел ей вслед, когда она своей небрежной походкой, немного волоча ноги, медленно двигалась по комнате. Внезапно ему приходило в голову: «Странно, на ней высокие сапожки, которые мне так нравятся, но на ее ногах они на меня не действуют так, как мне нужно. На ней сапожки – это просто часть спортивного костюма. У Джульетты они означают нечто другое…»

Думая в присутствии Барбары о Джульетте, он испытывал чувство злобного удовлетворения и отмщения за все обиды.

«Катайся себе верхом, – думал он язвительно, – готовь себе коктейли из яиц всмятку! А ты вот не знаешь, кого я сегодня встречу перед репетицией!»

И пока Барбара гордо и молча покидала комнату, он испытывал торжество супруга, обманывающего свою жену и кичащегося тем, что делает это так ловко.

Уже через неделю после возвращения Хендрик снова встретился со своей Черной Венерой. Она поджидала его вечером у театра. С каким сладострастным трепетом, с каким ужасом он вздрогнул, когда из подворотни его окликнул сиплый, столь знакомый голос:

– Гейнц!

Имя, которого он стыдился, от которого отказался… Но было сладко до ужаса услышать его из уст негритянки. Тем не менее он заставил себя грубо ее одернуть:

– Что ты себе позволяешь? Ты меня караулишь?!

В ответ она презрительно взмахнула красивой сильной рукой:

– Потише, моя радость! Будешь себя плохо вести, я приду в театр и закачу скандал!

Ему не помогло цыканье:

– Ты вздумала меня шантажировать?

Она ухмыльнулась:

– Конечно!

И засверкали ее зубы и глаза.

Эта широкая улыбка была настолько подлой, что ему сделалось страшно, он ощутил ее неотразимость. Он втолкнул Джульетту в подъезд, дрожа при мысли, что кто-нибудь может пройти мимо и увидеть его в таком обществе. Да, принцесса Тебаб выглядела ужасно неприглядно. Фетровая шапчонка, надвинутая глубоко на лоб, и обносившийся тесный жакет были того же едко-зеленого цвета, что и высокие блестящие сапожки. Вокруг шеи болталось боа из грязных лохматых белых перьев. Над этим жалким убором темнело широкое лицо с толстыми обветренными губами и плоским носом.

– Сколько тебе? – спросил он резко. – У меня у самого сейчас нет денег…

Она ответила почти лукаво:

– Деньгами ты не отделаешься, обезьянка моя сахарная. Ты должен меня посещать.

– Что это тебе взбрело? – пробормотал он дрожащими губами. – Я женат…

Но она оборвала его:

– Не болтай ерунды, осел. Госпожа супруга тебе не может дать того, в чем ты нуждаешься. Я ведь ее понаблюдала, твою Барбару.

(Откуда ей было известно ее имя? Невинное обстоятельство – что она знала ее имя, наполнило Хендрика суеверным страхом.)

– Кишка у нее тонка, – добавила принцесса Тебаб, дико вращая глазами.

У Хендрика от страха выступил на лбу холодный пот, когда он подумал, что черномазая обзовет его Барбару, дочь Брукнера, «недоделанной». Но Джульетта явно не была склонна продолжать эту теоретическую беседу. Грозным тоном, требовавшим немедленного и точного ответа, она спросила:

– Ну, когда же ты придешь?

В чердачной комнате – серой и совершенно пустой, украшенной лишь репродукцией рафаэлевской мадонны, которая только подчеркивала нищету, – снова начались страшные упражнения, раньше исполнявшиеся на фоне декораций буржуазной комнаты в квартире консульши Мёнкеберг. Молодой супруг вновь дышал чуждым, но и родным запахом, настоянным на самых дешевых духах, смешанных с дыханием джунглей. Он вновь подчинялся грубому лающему голосу, хлопкам, ритмичному топанью учительницы. Здесь он вновь декламировал французские стихи, когда, стоная в изнеможении, он валился на твердые нары, служившие ложем дочери вождя. Но теперь эти мрачные празднества, которым Хефген, как и раньше, предавался два раза в неделю, приводили к новой, отвратительной кульминации. Когда все кончалось и фрейлейн Джульетта оставляла своего удовлетворенного и измученного ученика в покое, Хендрик в этой каморке, перед этой женщиной заводил разговор о своей жене Барбаре.

То, что он скрывал от скромно-испытующего и ревниво-напряженного любопытства своей приятельницы Гедды фон Герцфельд, то, что он скрывал от дружеского любопытства своего единомышленника Отто Ульрихса, в том признавался он Черной Венере, которая одна могла называть его Гейнцем: ей он исповедовался в том, как страдал из-за Барбары. С ней, и только с ней, он заставлял себя быть искренним. Он ничего не скрывал от нее, даже своего позора. Когда фрейлейн Мартене узнала о его фиаско в постели, о его супружеском позоре, она смеялась долго, грубо, от всей души. Хендрик корчился от этого смеха, он был ему страшнее самых страшных побоев. А дочь вождя ухмылялась:

– Ну, если это так, моя радость, если все и вправду так, не жди от своей красавицы особенного уважения.

Он рассказал ей об утренних прогулках Барбары, казавшихся ему вызовом; он сетовал на ее гордые экстравагантности:

– Из яиц делает себе коктейли с десятью острыми соусами и смотрит на меня презрительно только потому, что я ем яйца как простой смертный. Все в моей квартире должно быть точно такое, как в доме у ее отца и у бабушки. Она даже запретила мне взять слугой маленького Бёка. Такой славный и так мне верен, с ним бы она не могла бы стакнуться против меня. Но нет – разве она потерпит в доме такого человека? Вот она и придумывает разные предлоги и уверяет, будто маленький Бёк не сможет содержать квартиру в порядке, а ведь сама его в глаза не видела! Он столько лет мой костюмер, и я могу поклясться: он идеально соблюдает порядок. И вот мы взяли какую-то противную старуху, которая двадцать лет служила у генеральши, только чтоб ничего не менять в укладе дочери тайного советника.

Все это Черная Венера выслушивала с большим терпением. Она приняла к сведению, что Барбара вращается в хороших гамбургских домах – «У тайных советников и директоров банков», – с ненавистью сказал Хендрик, – куда его, актера Хефгена, не приглашали или приглашали Барбару «с супругом». От такого унижения он отказывался. Барбара посещала места, которые были ему чужды или враждебны, – университеты, салоны. Ее обширная, разветвленная переписка тоже досаждала ему. Она без конца писала и получала письма, а Хендрик даже не знал, с кем это она в таких тесных сношениях. На все это он горько жаловался своей Черной Венере. Он спрашивал Джульетту, как она думает, нет ли в тех письмах, которые Барбара отсылает отцу, генеральше или подозрительному другу юности Себастьяну, чего-нибудь унизительного для него, Хендрика. Принцесса Тебаб не могла его успокоить на этот счет.

– Наверняка она издевается надо мной! – воскликнул Хендрик. – Если б совесть у нее была чиста, она показала бы мне хоть одно из своих писем. А она мне никогда ничего не показывает.

Это обстоятельство особенно мучило Хендрика и особенно его унижало – ведь он-то много раз показывал Барбаре письма, которые получал от своей матери, фрау Беллы.

– Но хватит, больше она не увидит ни одного письма, – объявил он темной дочери вождя. – Зачем мне открывать ей всю душу, когда у нее от меня сплошные тайны? Вдобавок у нее хватает дерзости смеяться над письмами моей матери.

И действительно, Барбара смеялась от души, когда Хендрик показал ей письмо, где госпожа Хефген сообщала о том, как закончилась последняя помолвка Йози. «Конечно, мы все очень рады, что дело вновь закончилось так удачно», – писала бедная мать. И тут Барбара долго смеялась. Впрочем, Хендрик и сам разделял ее веселость: тогда он и сам находил это место в письме матери очень смешным. Обида возникла задним числом, когда он все припомнил, исповедуясь Черной Венере.

– В ее семье все свято! – восклицал он. – О фрау генеральше и о ее лорнетке слова нельзя сказать. А над моей матерью можно насмехаться сколько угодно.

Такими рассказами и жалобами оканчивались визиты в мрачную каморку Джульетты. Прежде чем положить на ночной столик пять марок и уйти, он говорил своей принцессе, что любит ее гораздо, гораздо больше, чем Барбару.