Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

во время салюта в день освобождения Одессы. Невыносимая жалость проснулась во мне к этому незнакомому мне папе, но я молчала, боялась обнаружить своё присутствие и свою жалость к нему.

— Не верю, не верю ни единому твоему слову! — почти кричала мама.

— Поверь в последний раз! Ни один глоток вина, водки отныне не будет выпит мною — клянусь. Всю свою жизнь я посвящу тебе и нашему ребёнку. Приходя в свою келью, я места себе не нахожу от мыслей, что могу потерять тебя навсегда.

— Ты уже потерял и хватит об этом. Всё! — мама подошла к калитке нашего двора и оглянулась на ползущего за нами Жоржа.

Он резко встал с колен. Фонарь у дома напротив осветил его фигуру. Брюки на коленях были разодраны и что-то на них тёмное, мокрое блестело в свете фонаря.

— И всё- таки я надеюсь, — тихо произнёс Жорж.

— Тебе нельзя ползать на коленях с твоим тромбофлебитом, — тихо сказала мама.

Калитка со стуком захлопнулась, и мы оказались во дворе.

КОРЗИНЫ С ЦВЕТАМИ И ЕДОЙ

На сцене папа Жорж мне совсем не нравился, он был нехорошим паном, отовсюду следил за мамой Наталкой, злился от того что она любит другого парубка. Казалось, он может даже убить его. Очень удивилась, когда в конце спектакля пан Возный получил много букетов, даже больше, чем Петро, любимый парубок Наталки.

Засыпая в своей постельке, спросила у мамы:

— А почему Жоржу дали больше цветов, чем твоему Петру? Пан же плохой, а Петро хороший.

— Потому что твой папа замечательный артист. Сыграл лучше, чем Петро.

— А ты играла лучше всех. Да? Тебе даже корзины дали. А почему ты цветы в театре оставила?

— Спи, Ветунечка, спи. Не волнуйся, завтра Палыч привезёт их на подводе, — мама поцеловала меня в лобик.

— А что такое келья? — это слово, произнесённое Жоржем на улице, почему-то застряло в моей памяти.

— Келья это маленькая комнатка для очень одинокого человека, холодная и тёмная, — нехотя, зевая и снимая платье, объясняла мама, глядя куда-то в угол.

Я сразу вспомнила нашу тёмную комнату в Одессе и представила, как одинокая Бабуня сидит за столом и, сощурив глаза, штопает при свете керосиновой лампы мои чулочки, натянутые на маленький резиновый мячик, который я нашла на развалке среди камней.

— Хочу к Бабуне, — тихонько прошептала я в подушку.

Утром нас разбудил Игорь Палыч.

— Лидочка, принимай подарки, — кричал он из коридора.

— Ой, у меня нет столько банок, чтоб поставить цветы, — крикнула мама сонным голосом, натягивая на себя халатик и открывая ключом дверь.

— А и не надо много. Я, уж извини, вчера раздал твои букеты дивчатам балета и хора. Привёз только корзины. Я поехал, много дел с этим открытием.

Мама втащила в комнату несколько корзин. Цветы в них уже немного повяли.

— Ничего, сейчас мы их пока в тазик с водой поместим, а вечером попросим у Лидии Аксентьевны какие-нибудь ёмкости, — мама пошла в кухню за тазиком.

Я сползла с кровати и заглянула в корзины. Цветы по нескольку штук были завёрнуты на концах в мокрые тряпочки. Когда я выложила из одной корзины все цветы на стол, то обнаружила на дне свёрток из промасленной бумаги. Он был довольно тяжёлый и вкусно пахнул. Вошла мама с тазиком, наполненным водой. Увидев свёрток в моих руках, удивлённо спросила:

— Что это, откуда?

— В корзине лежало.

Мама развернула свёрток и ахнула. В свёртке лежала жареная курица. Понюхав её, мама пришла в восторг.

— Живём, Ветуня! Такую курицу я, по-моему, последний раз ела ещё до войны. Мамочка жарила в духовке! Ах, какой аромат!

На дне каждой корзинки мы обнаружили ещё сюрпризы — большой шмат солёного сала, завёрнутый в красивую, вышитую гладью салфетку; белые вязаные носки из мягкой шерсти, аккуратно завёрнутые в газету; банку вишнёвого варенья и, самое главное — коробка шоколадных конфет с орехами. Уж и не знаю, что меня больше поразило — сами конфеты или невиданной красоты коробка с картинкой, изображающей чуть ли не в точности мою куклу Тамилу.

Курицу, а тем более жареную, я никогда не ела. Мама руками разломила её на несколько кусков. Положила на тарелку большой кусок и поставила передо мной.

— Ешь, Ветуня, наслаждайся. Мы должны с тобой умять эту курицу сегодня, так как до завтра она не доживёт.

— А она и так неживая, её зажарили бедненькую, — я погладила пальчиком румяную корочку.

— Никакая она не бедненькая. Куры для того и существуют, чтоб их жарили и ели, — мама с хрустом разломила свой кусок и с наслаждением вонзила в него зубы, — м-м-м, какое чудо, с чесночком, — она с аппетитом жевала курицыно мясо причмокивая и облизываясь.

Я же сидела и не могла прикоснуться к ароматному куску, у меня текли слюнки, я очень хотела откусить кусочек, но видение, всплывшее в моей памяти, не позволяло мне это сделать. По двору с большим ножом в руке бегала растрёпанная мадам Ицикович, противная тётка с третьего этажа. Она гонялась за маленькой курочкой, которая распластав крылья и громко квохча, быстро убегала от неё.

— Ну, шо это ви вилупились? — орала она мальчишкам, с интересом наблюдавшим за погоней, — Курку не бачилы? Споймайте мине её, мальчики, я дам вам на сельтерскую.

Сельтерская вода, которую продавали из окна нашего гастронома, была пределом мечтаний всех детей нашего двора, особенно в жару. Они клянчили у своих мам по пять копеек, чтоб купить стаканчик газировки и утолить жажду. Но редко, кто получал пять копеек на стакан с сиропом. В основном мамаши выдавали по три копейки на " чистую", без сиропа.

— С сиропом или без? — выкрикнул веснущатый Изька, — Если с бэзом, таки гоняйтесь сами!

— Хто споймаить, тому с сиропом, а другим с бэзом, — задыхаясь, умоляла пацанов мадам Ицикович.

Пока Изька договаривался с мадам Ицикович, ловкий Борька уже держал несчастную курочку в руках. Она размахивала крыльями, вырывалась из его рук, квохтала, будто предчувствовала, что