Александр Дюма Великий. Книга 2 - Даниель Циммерман

Но меньше всего этим летом 1845 года увлечен он финансовыми спекуляциями. Чтобы дать жизнь тысячам персонажей, он должен всегда иметь под рукой толпу людей, из которых он, как вампир, высасывает их имена или лица, и полный покой в течение двенадцати часов в сутки. Вот почему он полностью отдает в распоряжение гостей «дом от погреба до чердака, конюшню с четырьмя лошадьми, каретный сарай с тремя экипажами, сад с курятником, обезьянним дворцом, вольером, оранжереей, играми и забавами, а также цветами.

Для себя я оставил только небольшой домик с цветными стеклами, за стеной которого приспособил стол и который летом служил мне рабочим кабинетом»[57]. Здесь продолжает он работу над «Графом Монте-Кристо», «Шевалье де Мэзон-Руж», «Госпожой де Монсоро» и готовится начать «Бастарда из Молеона». Вместе с Маке переделывает «Двадцать лет спустя», только что вышедшие в «le Siecle», в драму под названием «Мушкетеры». И в связи с этой пьесой у него возникает новый гигантский проект. Огромная известность заставила его осознать свою воспитательную миссию: «Нести в народную среду литературу, которая могла бы послужить ее образованию и воспитанию нравственности»[58]. Для достижения этой цели одной только прессы становится недостаточно, в дополнение к ней нужен большой театр в Париже, отправная точка для гастролей в провинции, дабы «сделать из него необъятную книгу, в которой каждый вечер народ мог бы знакомиться с одной из страниц нашей истории»[59].

Фердинанд передал в его распоряжение театр Ренессанс, но то был старый зал, хозяином которого он в полной мере не был, кое-что значила там воля Гюго, а директор театра Антенор Жоли вел себя слишком уж независимо, вплоть до того, что отверг «Лео Буркхарта», пьесу, написанную вместе с Нервалем, короче говоря, дело это так и тянется вот уже три года. Теперь Александр хотел новый театр, где бы он был единственным хозяином. Добиться привилегии не такое простое дело. В принципе это зависит от Дюшателя, министра внутренних дел. Но в действительности столь важное решение в компетенции лишь короля-груши, сыновья которого озабочены продолжающимся укреплением его самодержавной власти. «Министров больше не существует; их роль ничтожна. Всё во власти короля. Всё зависит от короля, который попирает наши конституционные институты»[60],— пишет, например, принц Жуанвиль герцогу Немурскому. Александр сохранил прекрасные отношения с доктором Паскье, бывшим хирургом Фердинанда. От него он узнает, что король-груша оценил симпатичные образы своего предка Филиппа Орлеанского в «Шевалье д’Армантале» и «Дочери регента» и в еще большей степени свое собственное воплощение в справедливом, добродетельном и неподкупном высшем судие в «Габриэле Ламбере». Достаточно ли этого, чтобы забыть об отставке библиотекаря, о его браваде в упраздненной артиллерийской форме во время празднования нового, 1831 года и о скверном влиянии на Фердинанда? Хитрый ученик браконьера Аннике продолжает размышлять. Конечно, в своих газетных репортажах он никогда не забывал упоминать всех имеющихся принцев, а опять-таки через Паскье ему известно, что пятый из сыновей короля-груши, герцог Монпансье, двадцати одного года, взглядов либеральных и питающий отвращение к самому виду крови, — большой поклонник его книг, в особенности «Мушкетеров». Вот и случай познакомиться, и Александр посылает Монпансье билеты на премьеру пьесы 27 октября в Амбигю-Комик.

Монпансье сидит в ложе вместе с Паскье. Александр находит себе место, так чтобы не видеть ничего, кроме этого очаровательного молодого человека. «Я находился, стало быть, в ложе как раз напротив Его Высочества, с которым никогда не имел чести разговаривать, и забавлялся тем, вещь вполне дозволенная автору, с этим нельзя не согласиться, что следил, как на этом юном королевском лице, еще не закрытом для непосредственных впечатлений, свойственных юности, отражались различные, хорошие и плохие эмоции, которые то вызывали улыбку на его губах, то омрачали печалью его лоб». И вдруг произошло, Монпансье вскочил, побледнел, в ужасе отступил назад: «Актер, который играл роль Атоса, вместо капли крови, которая должна была в момент, когда падет голова Карла I, просочиться через доски эшафота и оставить кровавую звездочку на его челе, оставил кровавое пятно, покрывающее чуть ли не половину его лица. И при виде этого принц и сделал это невольное движение отвращения». Александр, очевидно, не предусматривал этой связи в усечении королевской головы с казнью не Людовика XVI, нет, но Филиппа Эгалите, деда Монпансье. Точно так же, если во время генеральной репетиции грим актера показался ему совершенно безобидным, так только потому, что он забыл что Монпансье не выносит вида крови. Во что бы то ни стало надо было исправить эту накладку. «Я выскочил из своей ложи; я побежал к нему. Я попросил вызвать доктора Паскье, который находился с ним. Он вышел. «Паскье, — сказал я ему, — сообщите принцу от моего имени, что завтра сцена с эшафотом будет выброшена».

Проявив столь деликатное внимание, Александр в свою ложу не вернулся, а поспешил за кулисы. Там он нашел Маке, еще более чопорного, чем обычно; да, пьеса, как и книга, вызывает триумф, публика редко проявляет такой энтузиазм, в антракте присутствующая в зале мать Маке заявила, что она в полном восторге, но тон анонимного соавтора мрачен. Расчетливость Александра уступает место благородству. Когда занавес падает, он шепотом что-то говорит Меленгу — д’Артаньяну. Вернувшись к Маке, просит его следить за выражением лица его матери в момент объявления авторов. Вызовы нескончаемы, Меленг выходит на авансцену и провозглашает, что авторы этой драмы — господа Дюма и Маке. Мать и сын рыдают от радости. Александр низко кланяется в направлении ложи Монпансье, который кивает и улыбается, он оценил поступок. «Он захотел со мною познакомиться. Доктор Паскье был нашим посредником. Через неделю я был уже в Венсенне и, беседуя с герцогом де Монпансье, впервые на несколько минут забыл о том, что мертв герцог Орлеанский, тот принц, что был исполнен артистизма. Результатом разговора стала обещанная господином графом Дюшателем театральная привилегия на имя, которое я назову»[61]. Небольшое уточнение, на одном из поворотов фразы Александр вскользь упомянул, что, конечно же, новый театр, призванный на долгие века вперед затмить Комеди-Франсез, не может носить никакого другого имени, кроме имени Монпансье.

Король-груша ничего не имеет против создания театра, где будут идти только исторические пьесы, которым он всегда отдает предпочтение перед современными. Наблюдение за их нравственностью возьмет на себя цензура, и если Орлеанская династия не подвергается в них критике, пусть они сколько угодно бичуют гнусности Валуа или Бурбонов. Но только он против того, чтобы театр назывался именем Монпансье, чтобы не дай бог это имя не оказалось связанным с возможным крахом театра. Зато он не против, чтобы держателем привилегии стал Александр, этот славный Дюма, обзаведясь брюшком землевладельца, вскорости владельца замка, он остепенился, не вмешивается больше в политику, проявляет все больше знаков внимания и доброй воли к королевской семье и королевской особе, ничего общего с этими бывшими республиканцами из салона, человек, на которого можно положиться. И в конце 1846 года, когда он находился в путешествии за пределами Франции, Александр получает звание полковника, командира Национальной гвардии в Сен-Жермен-ан-Лэ, назначенного королем, а не избранного, как это полагалось. На самом деле, для командного состава своей «любимой гвардии» король-груша согласился на контролируемые выборы унтер-офицеров и младших офицеров, а старших офицеров назначал сам, выбирая одного кандидата из представленного списка в десять человек[62].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});