Кровью омытые. Борис и Глеб - Борис Тумасов

Озимая рожь поднималась на глазах, а сады оделись в листву. На выпаса выгоняли стада…

Борис поднимался рано, едва загоралась заря. Еще дрожала в небе утренняя звезда, а княжич садился на коня и через открывшиеся ворота, что вели к перевозу, рысил к Днепру. Колченогий перевозчик косился вслед молодому княжичу. Перевозчик не Бориса не любил, перевозчик ненавидел всех, кто ходит на собственных ногах, а не елозит задом, как он. Ко всему, княжич Борис молод и пригож.

Княжич миновал множество ладей, частью спущенных на воду, а частью стоявших на катках и ждавших своего чaca… Берегом Днепра добрался до рыбачьего стана, привязал коня к шесту с сетями и присел на выброшенную волнами корягу. Коряга служила старикам скамьей, здесь они по теплу коротали время после зимних холодов. В эту утреннюю пору на тоне никого не было. Оба старика снимали сети, и Борис видел на середине реки их челн.

К старикам Борис привязался еще в юные годы. Бывая здесь, он слушал их рыбацкие истории, ел с ними запеченную в костре рыбу и пил наваристую уху…

Челн пристал к берегу, и старики заговорили:

— Ко времени, княжич, мы тя вспоминали.

— Будто учуял, мы ныне раков наловили, сейчас сварим.

Борис подошел к коню, достал из притороченной к седлу сумы торбочку с солью, отдал рыбакам…

Потом он сидел на берегу, ел сваренных стариками раков, и было ему здесь хорошо и спокойно.

* * *

С началом весны Блуд напомнил сыну:

— А не забыл ли ты, Георгий, что за солью ехать? Пора собираться.

Георгий помнил, но ему никак не хотелось вести валку, шагать рядом с мажарой, слышать назойливый скрип колес и ждать печенегов. Он не боялся степняков, авось беда минует, его огорчало, что с валкой не пойдет Улька. В конце зимы заболел Аверкий, думали, конец ему настал, ан оклемался, но для дальней дороги еще не годился…

Выслушал Георгий отца, не стал перечить попусту. Коле Блуду что взбредет в голову, откуда разве что колом вышибить.

Готовился в дорогу основательно, делал так, как прежде Аверкий. Попросил отца пустить с ним человека три помоложе, какие на случай встречи с печенегами помогли бы отбиться, но Блуд отрезал:

— Молодые и здоровые тут нужней…

Валка покинула Киев сразу же после великого праздника Пасхи, Светлого Христова Воскресения. Мажара за мажарой поднялись на пригорок, и, как Аверкий, Георгий оглянулся. Стены Киева, Гора, княжеские палаты и боярские дома, церковь и Подол, ремесленные слободы и улицы, кривые, с вольно разбросанными постройками. Где-то там и Улькин домик.

Перекрестился Георгий и, подражая Аверкию, промолвил:

— Жди нас, Киев.

Вскоре город исчез с глаз. Задумчиво шагал Георгий. Неожиданно его окликнули. Оглянулся, увидел Бориса. Тот догонял валку. Княжич с коня соскочил, обнял товарища:

— Почто не упредил, когда уезжал?

— К чему беспокоить, княжич?

— Аль в дружбе нашей разуверился?

— Как можно. — И обнял Бориса. — Не ведаю, доведется ли свидеться.

— Доведется! В степи поостерегись.

— Прошу тя, княжич, коли Ульку встретишь, передай, пусть меня дожидается, а я о ней каждодневно помнить буду…

* * *

Лениво идут волы. Слышны голоса погонщиков.

— Цоб-цобе!

Гнут волы шеи, натирают в ярмах, отгоняют хвостами докучливых слепней и оводов.

Соляной торный шлях, и кем только проложен, Бог знает. Протянулся он от Роси-реки на юг. Весной порастет молодой травой, и волы бредут в ней по колено.

Хорошо в степи в весеннюю пору, в сочной зелени, в краске цветов. Солнце незнойное, греет, но не палит. Шагай себе, дыши травяным настоем, любуйся миром, созданным Творцом. И если бы не опасности, которые каждодневно подстерегают путников, так бы шел и шел Георгий, покуда несли ноги.

Дивился он мудрости и чудесам, какие окружали его.

Все предусмотрел Господь. Куда ни посмотрит Георгий, везде своя жизнь. Вон поднялись над травой воронцы. Они едва распустились, но их розовый цвет уже привлек шмелей и бабочек, порхают, перелетают с одного бутона на другой, вьются над клевером, видно, дразнит медовый дух…

За скрипом колес Георгию не слышно, как звенит степь, он чует это, когда валка останавливалась на ночной отдых и начинали подавать голоса обитатели степи передела, стрепеты, дрофы и иная птица. А в малых дубравах, что разбросаны по степи, свистят в предутренние часы соловьи, рассыпаются трелями.

Взойдет солнце, затрепыхает в выси невидимый жаворонок, и разольется над степью его песня. Движется валка, задержится у одинокого дерева, где из-под корневища пробивается родник, сочится чистый, как слеза, растекается по траве. Припадет Георгий к роднику, напьется, умоется, и холодная вода скинет усталь.

Дивность мира поражала отрока, все ему хотелось познать, но дано ли такое человеку? Господь сотворил человека во плоти, наградил его разумом, но действия человека не всегда угодны Богу. Хотя бы взять разбои печенегов, уж ли они живут по заповедям Господа?

Георгий слаб в заповедях. Науки, каким обучал боярского сына Варфоломей, плохо лезли в его голову. Георгия часто выручал княжич Борис.

Однако годы учебы отрок теперь вспоминал как светлые. Все дни он проводил с Борисом. До обеда просиживали за столом в классе под бдительным оком Варфоломея, бубнили азбуку, читали нараспев, царапали по вощеной дощечке костяной палочкой буквицы, слова разные. А едва учитель отпускал их, как они мчались на Днепр, а зимой, привязав к сапогам коньки, скользили по льду, спускались с горок на санках или строили снежные крепости.

Вспомнил Георгий Киев — и Улька перед глазами, голос ее слышит, смех. И представил Георгий, как возвратится в Киев и явится к ней. Пусть грозится Аверкий, но он поступит по-своему. Интересно, передал княжич его просьбу, чтобы Улька дожидалась, помнила о нем…

Канев встретил валку дождем. Сторожевой городок, укрепленный валом и рвом, частоколом и вышками. Каневское укрепление, каких немного на южном рубеже Киевской Руси, где ратники жили семьями в чистых, выбеленных глиной хатках, вокруг которых росли сады — вишни, яблоки, груши.

В пору, когда валка остановилась на отдых, сады цвели и ровно гудели пчелы. Здесь, в Каневе, что ни двор, своя борть, колоды две-три.

Все казалось мирно у каневцев, однако не всегда. Прорывались печенеги через бедную ратниками засечную линию, разоряли Канев. Но чаще с передовых острожков оповещали огнями, и каневцы отражали степняков. Случалось, печенеги спешили к Киеву и обходили Канев стороной…

В Каневе валка задержалась, каневский кузнец перетянул на одной из мажар ободья, артельные истопили баню, смазали ступицы дегтем от излишнего скрипа и на третий день, покинув городок, выбрались на соляной шлях, нелегкий, опасный…

— Цоб-цобе! — слышала степь.

Переступая клещастыми ногами, волы тянули мажары к бродам.

* * *

Из шестидесяти митрополий Константинопольской патриархии Киевская самая обширная, целое государство Русь, но в то же время и самая бедная. Не было у нее своих земель, и жила Церковь Русская с того, что ей великий князь подаст.

Киевская митрополия от времен крещения Руси, и Иоанн — продолжатель дела первых митрополитов Михаила и Леона. Десять лет назад призвал патриарх епископа Иоанна и, посвятив в митрополиты, рукоположил на Киевскую митрополию.

— Неси, — сказал, — слово Божие миру. Вместе с князем Владимиром обращайте язычников в христиан, доводите начатое, стройте храмы, дома Божьи.

Была для Иоанна Русь страной неведомой, но познал, видел, как не все охотно принимали веру христианскую, и еще живы были языческие привычки, вековое подчинение идолу Перуну. И понимал, прав был великий князь, когда намекнул, что русичам трудно уяснить веру через греческий. Сначала обидными показались Иоанну слова Владимира Святославовича, однако потом в душе согласился.

По воскресным дням и на праздники митрополит служил в храме Благовещения, и даже в такую пору люда являлось мало. На Троицу, скинув облачение и оставшись в одной шелка черного рясе, вышел Иоанн из алтаря. Пусто в храме, только княжич Борис у иконы Спасителя. Подозвал его митрополит:

— Отрадно видеть тебя, сыне, здесь, на молитве.

— Тщусь, владыка, в меру ума своего познать суть своего бытия.

Внимательно посмотрел митрополит на княжича.

— Что таишь в душе своей, сыне, поведай, и легче станет.

— Владыка, скрывать мне нечего, сомнения одолевают, так ли живу?

— В чем терзания твои?

— Не ведаю, как поступать. Великий князь удел мне ростовский выделил, ныне же, чую, намерен посадить меня на княжение в Киеве после себя.

— Судьба великого княжения, сыне, беспокоит Владимира Святославовича. Отчего желания отца смущают твою душу?

— Братья мои старшие. Как могу пойти против них?