Ковентри возрождается - Сью Таунсенд

Тут врезался другой, с какой-то безумной стрижкой:

– Ясное дело, знаем, Уэйн. Бог ты мой, одна неделя в Англии – и парень уже стал таким медлительным.

Уэйн засмеялся вместе со всеми.

– Ага, это я, наверное, от «Британских железных дорог» подцепил.

Тут все, мало сказать, засмеялись. Они прямо-таки остановиться не могли. Наконец Уэйн собрался с силами и продолжил:

– Итак, рынок на точке замерзания, никаких новшеств… согласны?

– Само собой… Ради бога, Уэйн!..

– Эй, не торопи меня, Конрой. Надо же объяснить. Сейчас я на вас одну новую идею опробую. Готовы?

– Давай опробуй.

– Поющие телеграммы по невеселым случаям.

– Невеселым?

– Ага, развод, потеря близких, ссора с любимым человеком, необходимость сказать девочке, что она слишком толстая или что-нибудь эдакое же… Эй, Стил, вот какую самую-пресамую жуть ты сообщал своей матушке?

– Что у меня анализ на СПИД положительный?

– Нет, мы тут теоретически рассуждаем. Эта плохая новость должна касаться ее. Она старая, больная…

– Умирает?

– Вот. Ты же не хочешь ей об этом сказать, так, Стил? Она смертельно больна.

– Нет уж, спасибо.

– И доктор не хочет…

– Угу.

– Вот тогда ты звонишь и заказываешь смертограмму.

– Что-что?

– Смертограмму.

Уэйн встал рядом со стулом, где сидел Стил, и запел на мотив «Свисти, пока работаешь»:

О славный, славный день!Накрыла смерти тень…

– Уэйн, это уж грубей грубого, – не выдержал Стил.

– Спокойно, Стил, – сказал Конрой. – Такое возможно. А что ты предложишь, чтобы объявить жене о разводе?

Уэйн минуту соображал, потом снова встал и запел на мотив «Однажды волшебным вечером»:

Вас муж не любит боле:Он был у адвоката.Процесс начнется в марте,В переполненном суде…

– Феноменально! – вырвалось у четвертого. – Подумать только! Принимая экзамен на водительские права, экзаменаторы больше могут не волноваться за провалившихся. У них будет специальный постоянный штат «сообщателей плохих новостей», и они все сделают. – Он запел на мотив «Эта дама – бродяжка»:

Вы, скорости не снизив, повернули, ноГорел красный свет,Так что, дама, нет,Не сдано.

Гикнув, Уэйн хлопнул четвертого по спине и сказал:

– Бердок, ты душка. Я знаю, все выйдет как надо. По пятьдесят тысяч долларов с каждого, и дело в шляпе. Первую контору открываем в Лондоне, момент как раз удачный.

Им привезли еду, и Стил, Конрой, Уэйн и Бердок, урча и орудуя тупыми ножами, принялись за крошечные английские бифштексы.

– Эй, мэм, – крикнул Уэйн официантке. – Есть у вас тут бутылка хорошего французского вина? Нам надо кое-что отметить.

Официантка принесла бутылку «Нирштайнера» – это немецкое вино, шепнула мне Додо, но американцы не поняли или не заметили ничего. Они с наслаждением самозабвенно распевали песенки о не самых приятных сторонах жизни:

Вчера ещеВсе невзгоды были где-то на краю земли,А сегодня полицейскиеТвою машину увели!..

32. Славный полицейский Хорсфилд

Слай приказал шоферу остановить машину на утрамбованной обочине. Они едва отъехали от города Ньюпорт-Пагнелл. Когда они обходили автомобиль, чтобы поменяться местами, Слай в упор спросил у полицейского:

– Ты что, девчонка? Чего это мы ползем на девяноста милях в час? К чему вся эта бодяга? Я, мой мальчик, тороплюсь. Это ведь расследование убийства.

– На дороге большое движение, сэр, – сказал молодой человек, посматривая на несущиеся сплошным потоком грузовики.

– А вот я тебе покажу, как управляться с этим проклятым движением, – рявкнул Слай. – Марш на пассажирское место.

Сержант сыскной полиции Хорсфилд сидел на заднем сиденье полицейской машины. Он знал, что это случится. Рано или поздно такое непременно случалось. Но инспектора Слая он боялся больше, чем смерти на шоссе, поэтому он тихонько помолился Пресвятой Деве, уперся ногами в пол машины и закрыл глаза. Слай вырулил на дорогу прямо перед здоровенным трейлером, заставив того резко затормозить. Затем Слай обошел (слева!) микроавтобус, где сидел целый духовой оркестр, и решительно свернул на скоростную полосу; по ней он и рванул, включив полицейскую сирену и заставляя идущие впереди машины освобождать ему дорогу. Временами стрелка спидометра показывала сто двадцать миль в час.

Ехали молча. Хорсфилд уже жалел, что не составил завещания, как неоднократно советовала ему жена. Хорсфилд был славный человек. Он верил в закон и справедливость – впрочем, не обязательно в этом порядке. Он имел высшее образование и хороший выговор благовоспитанного человека, но, несмотря на эти недостатки, он приобретал друзей и даже оказывал влияние на сотрудников в полиции. Втайне Хорсфилд был глубоко верующим человеком. Молился он по ночам в ванной, на коврике, сложив перед собой руки, как ребенок.

33. Перед посадкой

Счастливей всего Сидни Ламберт чувствовал себя в самолете: никто не может здесь до него добраться. Его кормят и поят; его обожаемая жена сидит рядом; а самое главное – в течение всего полета нервы щекочет мысль об угрозе внезапной смерти, придающая жизни особую остроту. Сидни откинул спинку своего кресла, расплющив сидевшего сзади человека. Они с Руфью были во всем белом – чтобы щегольнуть загаром перед всеми этими по-октябрьски бледными физиономиями.

Над головой у Сидни, затолканные на багажную полку, лежали грубо раскрашенные сувенирные тарелки и бутылки vinho verde, которые он купил в аэропорту Фару, в магазине беспошлинных товаров. На руке у Руфи было новое золотое кольцо с бриллиантом, подарок за то, что была умницей; стоило кольцо куда больше, чем та сумма, на которую разрешает ввозить товары окаянная английская таможня. Так что все в порядке. Он доволен, Руфь довольна, а весь остальной мир пусть пропадет пропадом.

Честно говоря, он и впрямь не возражал бы умереть сейчас – раз уж все равно придется, – если Господь повелит. Да, он бы выбрал именно сейчас. Сжать Руфь в объятиях и вместе полететь вниз в воду или вознестись вверх, в языках пламени. Но выпить в последний раз время будет, не так ли? А если Руфь начнет кричать, он ее так стукнет, что она отключится. Ему совершенно не нужно, чтобы Руфь была в сознании, просто она должна быть рядом.

С беднягой Ков прямо беда. Ну и дурацкую же кашу она заварила! Впрочем, это каша не его. Он ей, конечно, постарается помочь, само собой, но до определенного предела. Будем справедливы. У них с Руфью своя жизнь, и им ничто не должно мешать. Никоим образом. Если даже в аэропорту его ждет полиция, он сильно волноваться не станет – не из-за чего. Он выпутается. Господи. Чертов младенец разорался. Он дает ему две минуты, нет, одну минуту, а потом вызовет стюардессу и пожалуется. Если есть на свете что-то, чего он не терпит, не выносит, это проклятущих младенцев. Хорошо еще, Руфь проявила здравый смысл, прислушалась к разумным доводам насчет абортов. Да отпуск за границей и виллы с бассейнами им только в мечтах будут грезиться, если придется катать сопляков в колясках да покупать им горы всякой хрени. Оно им надо? А их дом, был бы он тем ослепительно чистым маленьким дворцом в белых коврах, если б там орудовала мелюзга? Да никогда! Вспомнить только, как детки испортили им день свадьбы сначала глупыми выкриками в церкви, а потом хрен знает что вытворяя во время торжественного приема гостей. Он ведь говорил матери Руфи, что надо на приглашениях написать «категорически без детей», но глупая баба с коровьей мордой заявила, что это «обидит оба семейства». Он рад, что Руфь все-таки прозрела насчет своей матушки.

«Ладно, детка, повизжи пять секунд, и дядя Сидни нажмет на кнопку. Ради Христа и всего святого на земле, только представьте, ведь этот маленький паршивец с тыквой вместо головы путешествует бесплатно. А я заплатил восемьдесят девять фунтов в оба конца, причем дважды».

Руфь попыталась отвлечь Сидни от жуткого звука. «Бедный малыш, – думала она, – я бы тут же успокоила его, благослови его Бог».

– Сидни, сколько нам еще лететь до Гатуика?

– Час.

– Прекрасно. Спасибо, Сидни.

В аэропорту Гатуик, сидя в кафетерии, сержант сыскной полиции Хорсфилд наблюдал, как инспектор сыскной полиции Слай запихивает в свою ненасытную пасть яйца, ветчину, поджаренный хлеб, грибы, тушеные бобы, жареный картофель и хлеб с маслом.

«У диких кабанов манеры получше, сам видел», – думал Хорсфилд. Он без интереса ковырял вилкой в тарелке с куда более незатейливой пищей и поднял глаза лишь тогда, когда съел все, до последнего листика, боба и крупинки. Потом он благоговейно положил вилку и нож на тарелку, словно это были атрибуты священного обряда. Слай пододвинул к себе вазочку с мороженым и кусочками банана и запустил ложку в причудливое нагромождение взбитых сливок.