Мальпертюи - Жан Рэ

Вечер Богоявления темен, ливневые шквалы сменяются пронзительным ветром, и лишь доносящиеся отголоски детского пения освящают его.

«Вечер чуда, – наверное, прошептал аббат, – когда самое неистовое буйство стихий не может затмить сияние Звезды… Осветит ли она мой скорбный путь, лежащий во мраке?… Увы, я, недостойный человек и жалкий грешник, не смею надеяться на лучшее!»

Он сворачивает страницы и, печально качая головой, вкладывает их в оловянный футляр тонкой работы – лежащий теперь передо мной.

«А когда, наконец, я открою то, что сочту истинной историей зловещего Мальпертюи, спасу ли я тем самым заблудшие души от власти Лукавого? Позволит ли Господь мне, своему недостойному служителю, споспешествовать Славе Его, вернув сии души на Небо Его?»

… И вижу: Дуседам Младший погружается в мучительные раздумья, а в очаге медленно умирает огонь, и дружеская улыбка книжных переплетов меркнет в ночи.

Часть вторая. Эуриалия

Глава седьмая. Зов Мальпертюи

Когда же открылась мне истина – во сне или в часы бодрствования?

Миссис Блаватская

Колдуньи с гор Фессалийских в продолжение семи лун сохраняют живыми эти прекрасные глаза в урнах из серебра,

а затем делают из них украшения: семь лет роняют глаза жемчуга вместо слез.

Уикстед (Гримуар)

После нескольких листков, оставленных Дуседамом Старшим, с которыми читатель только что познакомился и которые, вероятно, в небольшой мере прояснят происшедшее, я поместил продолжение воспоминаний Жан–Жака Грандсира.

Меня разбудил отдаленный шум, схожий с дыханием исполинской груди.

Незнакомая комната: светлая, со стенами, сложенными, словно из снежных плит, и с оконными переплетами, блестящими, как перламутр.

Тепло, будто в гнезде у щегла, когда в поисках птичьих яиц засунешь туда руку, – светлое пламя весело танцевало за решеткой переносной железной печки.

Из соседнего помещения послышались шаги, и сквозь полузакрытые веки я увидел незнакомую женщину, краснолицую, пышущую здоровьем. В комнате она не задержалась, только взяла со стола блюдце, вытерла донышко у чашки и вышла, причем на какое–то мгновение ее огромный зад заслонил от меня весь дверной проем, будто плотоядно поглотил пространство.

Невольно пришло на ум сравнение с большой лодочной кормой – в порыве мальчишеского энтузиазма я запечатлел бы на ней какое–нибудь очаровательное имя, искупающее слой жира и тяжеловесность.

В воздухе за окном разразилась перебранка высоких пронзительных звуков; немного приподняв голову, я увидел голубое небо, вспененное маленькими облачками, – словно кукольное корытце для игрушечной стирки, и в нем быстрое движение энергичных силуэтов.

– Чайки! – воскликнул я.

И тут же прибавил:

– Море!

Море окаймляло горизонт лентой цвета стали, переходящей в неясную дымку.

– Смотри–ка! – вновь воскликнул я, непонятно к кому обращаясь.

Только тут до меня дошло, что все это время за стеной глухо звучали голоса – теперь же они смолкли; хлопнула дверь и раздался голос, на сей раз мне знакомый:

– Боже праведный!… Он очнулся! Комнату захлестнул ураган юбок, сильные руки обняли меня, влажные поцелуи чмокали по моим щекам.

– Жан–Жак… Господин Жан–Жак… Жижи… О, я не должна была вас покидать!

Это была Элоди, рыдающая, трепещущая – так вибрирует в радостном звуке струна арфы.

– Я знала, милосердный Господь вернет мне его!

Но я молчал, ошеломленный.

У Элоди были густые темные волосы, которые она тщательно убирала, туго стянув гладкие пряди узлом на затылке, а к моей груди прильнуло нечто похожее на серебряную каску.

– Элоди, что с нами случилось? Вероятно, она поняла, потому что около рта у нее прорезалась недовольная складка.

– Ничего, малыш; ничего, о чем стоило бы вспоминать. Послушай, нам везет: в округе появился превосходный врач, зовут его Мандрикс. Он тебя посмотрит. И наверняка вылечит.

– Вылечит? Разве я болен, а? Элоди смутилась и отвела взгляд.

– Тебе немного трудно… ходить.

Я хотел пошевелить ногами… Боже! Они словно налились свинцом и отказывались повиноваться.

Элоди, очевидно, заметила мое замешательство и энергично затрясла головой.

– Уверяю тебя, он вылечит… О, это очень хороший врач. Он много путешествовал, служил когда–то во флоте. И знал Николаса… твоего отца.

Чтобы вывести ее из замешательства, я прервал разговор, спросив, где мы находимся.

Тут же просветлев, она принялась многословно болтать, чего и вовсе никогда за ней не водилось.

Нас забросило на север, на морское побережье, в одинокий домик среди дюн: по вечерам маяк освещал корабли, плывущие мимо в далекие загадочные страны.

Толстуху звали Кати, она весила двести двадцать ливров[7] и занималась хозяйством, как другие занимаются любовью.

В одном лье отсюда маленький приморский городок – словно игрушечный, выстроенный из разноцветного камня. Мы там будем гулять… ну да, в повозке, пока я не смогу передвигаться самостоятельно, возможно, хватит и тросточки, потому что доктор Мандрикс и в самом деле очень хорош. Будем есть суп из мидий и булочки с угрями, просто чудо!

Один рыбак только что принес на кухню камбалу, целых шесть штук.

Устроим настоящий праздник – ведь Кати собирается в город с тележкой рыбника и привезет оттуда напитков и кучу разных вкусных вещей. Ведь предстоит праздновать и праздновать…

– Почему?

– Ну… так ведь исцеление… уж во всяком случае, частичное выздоровление, не так ли?

Мне вдруг сделалось грустно, я устал; непривычная веселость Элоди, внезапная перемена в ее спокойном и строгом характере, убаюкивающая атмосфера светлой комнаты, дыхание моря, веющее отовсюду, заманчивые обещания, охапками разбросанные перед вновь обретенным маленьким мальчиком, – все это отдавало приторно–пресным вкусом лежалых сластей.

Я еще не смел себе признаться: едва лишь вернулся к жизни, а мне уже не хватало острой приправы мрачных сумерек, мучительной тревоги, самого чувства ужаса.

Роскошное зимнее солнце золотило воздух и слепило глаза, привыкшие к мраку, к неверному отсвету ламп, ведь им постоянно угрожали нечистые духи.

Я охотно променял бы всю соль и йод бескрайних просторов, все эти свежие веяния жизни на затхлый привкус смерти, застоявшийся в Мальпертюи.

Мальпертюи звал меня, подобно тому, как неведомая сила тысячелетиями волнует и зовет мигрирующие живые существа, повелевая преодолевать неизмеримые пространства.

Я закрыл глаза, призывая искусственную ночь сомкнутых век, и начал было погружаться в бархатную пропасть сна, как вдруг почувствовал чью–то тяжелую руку на своем плече. Рука была мне знакома: крупная, красивая, словно точенная из старинной слоновой кости.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});