Сны женщины - Евгений Хохлов

Слепящий свет фар и визг тормозов. Роскошный, но забрызганный дорожной грязью лак автомобильных крыльев. Оскаленный хром радиатора. Отлетает дверца, разлетаются длинные полы шинели, хамски сверкают под луной сапоги, под козырьком фуражки не видно лица.

Черные машины по ночам – это всегда не к добру, кто этого не знает. «Дождалась, мать», – только и скажешь самой себе. И, сгорбившись, угрюмо, обреченно, пойдешь отпирать дверь, потому что колотят, ночь не ночь, госпиталь не госпиталь. Не к добру так колотят – глядишь, сорвут к чертям.

Тяжелый крюк с лязгом выброшен из петли, дверь распахивается во всю ширь, шарахает о стену. Крик срывается с губ, упасть бы в обморок, чтобы не видеть палача – того самого, которого уж не чаяла видеть. Но руки его по-прежнему сильны, пальцы цепки и не дают упасть, подхватывают, прижимают и держат. Перед самым носом оказывается погон, на нем – самодовольные полковничьи звезды. Усы – по-прежнему шильцами, и взгляд пронзающий, как шило.

– Коман са ва?[4] Не ждала, любимая? Принимай… как это? Гостинцы принимай. Алле! Несите.

Он привычно щелкает пальцами поднятой руки, и двое солдат в прихожую корзинами несут «гостинцы», очень похожие на изобильную довоенную бутафорию в витрине магазина фирмы «Гастроном»: бутылки с вином и ликерные, окорок, красная голландская сырная голова, высокий каравай, разрисованные кондитерские коробки, плоские изящные банки заграничных консервов, икра, наливные яблоки, ананас, апельсины…

– Всё? Доставили?

– Так точно, товарищ полковник!

Солдатики покачиваются в трансе, иначе бы не выдержали – убили бы полковника и сожрали бы гостинцы.

– Можете быть свободны, – щелкают пальцы и снова сжимают ее плечо. Потом ползут по шее, обводят ухо и отбрасывают прочь положенную по форме косынку, которая растекается по полу молочной лужей. Откуда ни возьмись – коты, серые, как валенки, что минуту назад еще стояли у порога. Они лакают молоко. Белые волосы, не подхваченные более косынкой, рассыпаются по плечам. Цепкие пальцы выбирают из волос оставшиеся шпильки и бросают на пол. Шпильки превращаются в смешных длинноногих черных таракашек. Снедью им послужили сухарные крошки, упавшие из-под властной ладони с ее груди.

– Хороша все еще, только неухоженна, – щекочут ухо усики-шильца. – Но это поправимо. Обними же меня.

Обнять? Обнять?!!

– Уйди! Я давно похоронила тебя!

– О, это неправда, – щелкают пальцы. – Обними. Алле!

Быть покорной – давно забытое счастье. Снова, как когда-то, по-особому тепло, будто ласкают солнечные лучи и нежно проникают под кожу, разливаются по телу, купают сердце в золотой ванне. Быть покорной…

– Нет. Нет и нет! Кончилась твоя магия! Я теперь свободна! Ванда Свободная! Теперь я покоряю. Вези меня в… Вези меня в театр!

– В театр?! Но ведь война, ночь.

– Щелкни пальцами, и она закончится!

– Тогда… прошу в автомобиль. Едем!

* * *

– Прошу в автомобиль! Едем.

Нет, в принципе я не против возить нашу героиню туда-сюда, куда там она пожелает. Но не за счет же завтрака! Кофе не выпит, остыл, его теперь только вылить, тосты тоже пропадут, настроение испорчено на целый день.

Потому прелестной Татьяне Федоровне придется компенсировать то безобразие, которое она учинила с утра пораньше.

Представьте, свежемолотый кофе только заварен и распространяет божественный аромат, тосты в меру подсушены, на фарфоровой доске желтеет кружевной «Маасдам», соблазнительная ветчинка с нежным жирком млеет на тарелочке, свеженькое яичко, сваренное всмятку, круглится в подставке и уже облуплено сверху, вскрыта новая баночка клубничного конфитюра, и под самой крышкой теснятся аппетитные ягодки в еще нетронутом желе.

И тут – нате вам – вопль, визг, свист! Кричит мой автомобиль, мой приятель по имени «Мерседес». Противоугонная сигнализация сработала. Бросаю завтрак, бегу из дома, не переобув домашних туфель, и думаю на ходу: кто же это такой недальновидный решил угнать мою машину с утра пораньше? Наверняка неосведомленная приезжая шпана. Своя-то, здешняя, на такое никогда не отважится, отлично знает, что связываться со мною – себе дороже выйдет.

Так что же за шпана приезжая? Татьяна Федоровна Дунаева, собственной персоной. Стоит у машины при полном параде, вся в элегантно-черном, с сумочкой на локте и ломает пальчики. Смотрит умоляюще. «Простите, не делала ничего плохого, а он – орать!»

Ну конечно! Не делала! Не сомневаюсь, что по замку колотила и колесо ногой пинала.

«Что-то случилось?» – спрашиваю. «Ах, я проспала! – сообщает. – Всегда на новом месте сплю отвратительно. Я на репетицию опаздываю. Вообще-то, уже опоздала. Не подвезете?»

Что мне оставалось? Посоветовать ей поймать машину? Воспользоваться общественным транспортом? Очень, право, хотелось объяснить, как пройти к автобусной остановке. Но тогда конец моей игре. А она так увлекательна! Поэтому пришлось пожертвовать завтраком, как это ни прискорбно.

– Прошу в автомобиль! Едем! – приглашаю я, и мы мчимся по шоссе, крутим по городу, подлетаем к сцене. А уж на сцене и вокруг нее полно народу.

Я, в своем домашнем облачении, выйти не решаюсь, наблюдаю за происходящим из машины. Появление же Татьяны Федоровны выглядит эффектно. Если актрису на репетицию привозят в роскошном белом «Мерседесе», это всегда эффектно. Публика оборачивается, некоторые подпрыгивают, пытаясь через головы впередистоящих лицезреть нашу героиню.

По ступенькам она легко взлетает на сцену, а там… Там пестрая актерская толпа, там гримируются прямо на ходу, там несмело опробуют какие-то фантастические дудки, лиры и погремушки с бубенцами, там штопают и подмалевывают декорации. Там рвет и мечет небезызвестный нам режиссер Валериан Водолеев, в ярости от того, что звезда антрепризы и исполнительница главной роли Татьяна Дунаева пропала без следа и неизвестно, явится ли вообще.

Водолеев, страдалец, вынужден натаскивать явившегося поутру партнера нашей героини, самолично изображая Юдифь. Что-то мне это напоминает… Весьма комичная сцена.

– «Я не верю, – с горькой страстью в голосе мычит Водолеев-Юдифь и ловит убегающие очки, – что в своих странствиях ты не встречал более красивых женщин, чем я. Здесь нет других, вот и всё».

Олоферн прячет лицо в бумажки формата А-4, с которых считывает еще не выученный толком текст, и трясется так, что у него сползает парик.

– Что ты ржешь, мерзавец! – топает ногой «Юдифь». – Где твой профессионализм?!

– Я не… Я не… – слабо стонет из-за бумажек Олоферн и снова припадочно трясется.