Разъяренный (ЛП) - Эванс Кэти

Однако на улице я чертовски угрюм, натягиваю на лицо кепку, надеваю авиаторы и быстро усаживаюсь на заднее сиденье ожидающей меня машины.

Смотрю на окна проносящихся снаружи зданий, барабаня пальцами по бедру.

Иногда я забирался к ней в окно спальни. Это не так просто, как кажется в фильмах, но я справился. Однажды ночью я пробрался сквозь колючий кустарник, вскарабкался по чёртовой решётке на подоконник её окна, у которого был самый крошечный грёбаный карниз в истории карнизов, повис на одной руке и стучал до тех пор, пока она не открыла. Затем ворвался внутрь, и мы оба стали выдёргивать колючки из моей футболки.

— Грёбаный куст, — прорычал я.

— Ш-ш-ш, — зашипела она и побежала проверить замок на двери. — Что ты здесь делаешь?

— Не мог заснуть. Папа запил. Ломает всё, что, чёрт возьми, осталось. Вот, хотел взглянуть на тебя, — притягиваю её к себе, и, чёрт возьми, я никогда не думал, что она спит в таком белье. Крошечные шортики. Свободная футболка, спадающая с одного плеча.

— И ты пришёл ко мне, потому что… тебе нужен был плюшевый мишка? — съязвила она. — Если бы меня когда-нибудь считали медведем, я была бы больше похожа на гризли.

— Тогда, Гризли, тебе придётся это сделать.

Я скинул туфли, скользнул в постель и притянул её к себе. Она было рассмеялась, но попыталась подавить этот звук. Эта девушка, которая никогда не смеётся, сейчас смеётся — вместе со мной.

— Я тоже никак не могла уснуть, — внезапно прошептала она, рисуя круги на моём предплечье. Прямо там, где сейчас у меня татуировка. Блядь, она убила меня. Она всегда была закрытой маленькой шкатулкой, Пандорой, и вообще не склонна много говорить о своих чувствах. Она могла истекать кровью до смерти, и если бы её спросили, больно ли ей, эта девушка… Она, вероятно, пожала бы плечами, даже если бы это её убило.

Я понимаю её. Каким-то образом я её понимаю. И она понимает меня. В ту ночь я крепко прижимал её к себе, и через несколько секунд она задремала в моих объятиях. Раньше Пандора доверяла мне достаточно, чтобы сделать это. Лежать и спать, крепко прижавшись ко мне. Я поставил будильник на своём телефоне на пять утра, чтобы её мать нас не застукала. Потом уставился на потолок и стал размышлять, а вспоминала ли она обо мне всякий раз, когда смотрела на этот вращающийся вентилятор. Или думала ли она обо мне так же, как я думал в постели о ней.

Моя мать умерла, когда мне было всего три года. Я помню, как она пахла, её прикосновения, но не её лицо. Меня немного бесит, что я не могу вспомнить её лицо. Ещё больше ненавижу тот факт, что мой отец плохо справился с ситуацией и избавился от всех фотографий до того, как я мог высказать своё мнение по этому поводу.

Когда моего отца поймали на торговле наркотиками, правительство поспешило отобрать машины и дом. Мы переехали к дяде Тому до суда, и он оказался хуже папы. Алкоголь — это всё, что знал этот человек. Друзья? Интересно посмотреть, как бы они разбежались, когда лицо моего отца появилось в вечерних новостях.

За один день я превратился из самого популярного маленького засранца в частной школе в одиночку за столом. Раз — и всё, в мгновение ока.

Это казалось сюрреалистичным. Нереальным.

Я не мог ни спать, ни есть, потому что в глубине души понимал, что произойдёт дальше.

Боялся этого, всё время сидя как на иголках. Ожидая последнюю каплю, которая переполнит стакан воды, в котором я мог бы утонуть. Затянет последнюю грёбаную петлю, на которой меня повесили. И всё ждал, что единственное, что у меня осталось — то, чего я больше всего хотел, — тоже исчезнет.

Когда ваша жизнь разворачивается на сто восемьдесят градусов, появляются страхи. И я боялся потерять её больше всего на свете. Чёрт, я боялся, что уже потерял.

5:02 утра. Всю ночь я не сомкнул глаз, думая о ней, и всё, чего я хотел, это убедиться, что она со мной. Порывшись в кармане, я обхватил пальцами кольцо моей матери. Единственное, что удалось спасти. Потому что я его спрятал. По закону, у меня не должно было быть даже этого кольца. Но это кольцо — всё, что у меня осталось от моей матери, и я хотел, чтобы оно досталось моей девочке. На следующий день я повёл её в доки и отдал ей кольцо перед тем, как мы покинули яхту, на которую проникли тайком.

Она поцеловала меня так…

Наверное, каждый раз, когда она вот так целовала меня в ответ, я обманывал себя, думая, что она тоже меня любит.

И вот, несколько месяцев спустя, на следующий день после того, как папе вынесли приговор, это случилось.

Я узнал, что девушка, которую я хотел любить так, как хотел дышать… никогда не сможет быть со мной.

Мне нужно было уйти. И я ушёл, ненавидя каждый свой шаг.

Ни выпивка, ни проститутки, ни другие девушки, ничто не могло притупить мои чувства настолько, чтобы я перестал, просто, чёрт возьми, перестал в ней нуждаться.

Даже песни.

Несколько месяцев спустя, вдрызг напившись, я выплеснул это, потому что мне нужно было обвинить кого-то в своей дерьмовой жизни. Поэтому обвинил источник своей боли. А мои новые друзья, Викинги? Они чёрт возьми, оценили по достоинству содержащийся в новой песне гнев, иронию смешения моей музыки с Моцартом. Я пою её теперь, кажется, каждый день, и мог бы спеть ещё миллион раз, но всё равно убеждён, что убил бы за то, чтобы она полюбила меня снова.

Хоть на грёбаную минуту.

Даже на секунду.

Чтобы просто поцеловала меня и, чёрт возьми, сказала, что, по крайней мере, в те дни она меня любила.

9

ТАНЦЫ ПОД ИХ ДУДКУ

Пандора

Просыпаюсь рано. Хореограф ждёт меня в бальном зале отеля вместе с одиннадцатью другими танцорами. Летитта тоже там, с ухмылкой наблюдает, как я вхожу. Не успев выпить кофе, мрачная и невыспавшаяся. И даже не ухмыляюсь в ответ.

Прошлой ночью мне не спалось. Я всё ждала, что сами-знаете-кто придёт ко мне в постель. Нет, не ждала. Чуть ли не… предвкушала. Печально, но это правда. Всё время вспоминала, как в те времена, когда нам было по семнадцать, он забирался по решётке в мою комнату, а я ждала — притворялась, что не жду, — и сердце подскакивало, когда он тихо стучал в окно. Я быстро впускала Маккенну, он снимал рубашку, ботинки, забирался ко мне в постель в одних джинсах, а я вдыхала его запах и прижималась ближе, горя желанием сказать, что с тех пор, как умер мой отец, он единственный, кто мог заставить меня забыть о боли. Сказать ему, что мне больно осознавать, что моя мама день и ночь готовилась к делу, чтобы и у него тоже забрать его отца…

— Всё в порядке, он сам виноват, — прошептал Кенна, когда я снова сказала ему, что сожалею. Но голос у него был грустный. И как ему не грустить?

А потом я засыпала, хотя и старалась этого не делать, испытывая умиротворение и спокойствие от его запаха, тепла и от того, как он подолгу нежно гладил меня рукой по спине. Потом я просыпалась одна, видела примятую подушку и приоткрытое окно, через которое он выскальзывал, как раз вовремя, до того, как моя мама приходила будить меня в школу.

— Закрой окно, здесь холодно! — брюзжала она.

— Ты как старая бабка, — бурчала я.

— Это так неуважительно, Пандора.

— Прости, — бормотала я и исчезала в душе, где стояла под струями воды, стекающими по моему телу, и уже начиная испытывать отвращение к предстоящему дню. Я знала, что будет, поскольку то же самое было и вчера, и позавчера тоже.

Я буду смотреть на Маккенну издалека. Он тоже. Мы будем притворяться, что только что не держались за руки, и не спали, когда моё тело кольцом обвивалось вокруг него, большого и постоянно растущего. Я проводила время со своим довольно узким кругом друзей, чувствуя, что он охраняет меня, как волк, из-за стола, в окружении подражателей. Но после слушания рядом остались только настоящие смутьяны из неблагополучных семей. Все ждали суда над его отцом и приговора — но Кенна?

В школе Кенну уже все «осудили». Все, кроме меня. Мы проходили мимо друг друга в коридоре, оба напрягались, чтобы не стукнуться плечами.