Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале - Тибор Дери

— Беверли надвинула на глаза свою широкополую мужскую шляпу, — сказал Билл, — назначением которой было скрывать лысину (парик носить она почему-то не желала), молча протянула мне руку и ушла. Публика частью поразъехалась еще ночью, сразу после закрытия, но прошло добрых несколько дней, прежде чем лагерь опустел; и тут не обошлось без человеческих жертв — в духе всего предприятия. В группу студентов, гревшихся у костра, врезалась какая-то машина с неосвещенным номерным знаком, двоих сразу насмерть, водитель скрылся. Шоссе были все забиты; много тысяч машин полиция оттащила в сторону и возвращала искавшим их владельцам только после уплаты тридцати — сорока долларов за буксировку. Перед ливерморцами открылась возможность легкой поживы, чем они не преминули воспользоваться, оттаскивая все машины подряд, какая подвернется. Некоторые огребли таким образом по пятьсот — шестьсот долларов. Но наконец многотысячная толпа схлынула, оставив после себя не один вагон мусора — фермерам в наследство. Можете себе представить, сколько останется отбросов, если вдруг снимется с места целый город. Котловина походила на Хиросиму через день после падения бомбы. Ни души кругом, один мусор да обломки — и тысячи пустых бутылок, какое, миллион, половина битых. Полуобвалившиеся подмостки, будки-времянки, банки консервные и отбросы, отбросы, сколько хватает глаз.

— И все-таки человеческие фигуры там и сям замаячили и в этой дикой пустыне, — сказал Билл. — Одни, положим, собирали бутылки из-под кока-колы или обходили пустырь с металлоискателями в поисках монет и разных ценных предметов. Для этих, может быть, и окупился фестиваль. Но нашлись ведь и другие, пусть нас оказалось всего шестьдесят — восемьдесят, кто порешили убрать эти огромные, до небес, смрадные груды. Не уйдем, покуда не залечим раны земные, как выразился один из нас.

— С Йожефом, — сказала Беверли, — я случайно столкнулась на улице лет восемь или девять спустя. Из Нью-Йорка он куда-то переехал и завел себе новую жену, что, собственно, в порядке вещей. Одна с моими воспоминаниями осталась только я, что, впрочем, тоже совершенно в порядке вещей.

1971

Ники

Перевод Е. Малыхиной

…И хотя… Траян Нерва, что ни день, приумножает счастье нашего времени, и установление общественного правопорядка — уже не только предмет всеобщих надежд и желаний, а то, в осуществлении чего мы твердо уверены, однако в силу природы человеческого несовершенства целебные средства действуют на нас медленнее недугов, и как наши тела растут постепенно и мало-помалу, а разрушаются сразу, точно так же легче угасить дарования и душевный пламень, чем их разжечь заново… Да и о чем толковать, если в течение целых пятнадцати лет, срока очень значительного для бренного века людского, многих сразили роковые удары судьбы, а всякого наиболее деятельного и ревностного — свирепость принцепса?

Тацит. «Жизнеописание Агриколы» (Перев. А.С. Бобовича)

Собака, поначалу безымянная, прибилась к ним весной 1948 года. Янош Анча, инженер и профессор, переведенный в Будапешт из Шопронского горно-лесного института, полгода прождав понапрасну квартиру в столице, поселился вместе с женой в Чобанке, неподалеку от пригородной линии на Сентэндре, где снял две скромно обставленные комнаты; отсюда он уезжал утром на службу и возвращался домой лишь вечером к ужину, который жена за отсутствием кухни готовила в комнате на плитке. Собака появилась в саду тоже вечером.

Насколько можно было разобрать в сумерках, окутавших сад, это был фокстерьер — скорее всего помесь жесткошерстной и гладкошерстной пород. Стройное тело покрывала короткая гладкая белая шерсть без единого пятнышка или крапинки, только уши были орехового цвета, а у их основания растекались две темные полосы. Общеизвестное кокетство природы на сей раз проявило себя в том, что оба уха и обводья вокруг них имели разный рисунок, краски тоже располагались по-разному. С левого уха коричневое полукружие спускалось на лоб до самых ресниц. Правая сторона морды осталась совершенно белой, но от основания уха до того места, где собаки носят ошейник, озорно сбегала по шее черная полоска и тут расширялась, превращаясь в довольно правильный черный квадрат — насколько можно ожидать от природы правильных конфигураций, будь то квадрат или что-то еще. Прибавим к этому два больших блестящих глаза по обе стороны от осевой линии продолговатой, треугольником, головы, а в нижнем углу точно такую же блестящую черную кляксу носа, словно надраенного сапожной ваксой, — и мы обрисовали, пусть бегло и несколько поверхностно, то ладное существо, какое уселось вдруг перед Яношем Анчей.

Инженер некоторое время внимательно разглядывал собаку. Она сидела, подняв голову, и кротко смотрела ему в лицо.

— Ну, ты что? — спросил наконец инженер.

Услышав голос, в котором она уловила, очевидно, определенную доброжелательность, собака встала и, обойдя инженера, стала сзади обнюхивать его ноги. Низко пригнув голову, она несколько раз глубоко втянула воздух справа от него, потом слева, ее маленькие черные ноздри трепетали и вжимались. Анча терпеливо ждал, пока собака освоится с его запахом, наиболее доступным ей измерением человека. По-видимому, запах этот оказался для собачьего сердца столь же приятным и симпатичным, сколько и звучание его голосовых связок. Песик снова вышел из-за спины Анчи и, встав на задние лапы, маленькими подошвами передних лап уперся ему в бедро.

Теперь нетрудно было установить, что это сука и что на подбородке у нее растет редкая белая бородка — последнее обстоятельство с полной несомненностью выдавало примесь жесткошерстной породы. О том же свидетельствовали белые брови, дугой лохматившиеся над глазами, однако лапы в сгущавшихся сумерках казались несколько длиннее и тоньше, чем фоксу положено. О чистопородности тут не могло быть и речи. Тем не менее инженер погладил ее по голове.

С этой минуты судьба супругов Анча была решена. Несколько забегая вперед, скажем, что собака, невзирая на все зароки и сопротивление супружеской четы, немного времени спустя окончательно у них водворилась. Их сопротивление имело под собой теоретическую основу — потому, очевидно, и не произвело должного действия. Янош и Эржебет Анча животных любили, собак в особенности, но, поскольку их единственный сын сгинул под Воронежем, а отец Эржебет погиб во время бомбежки, супругам было известно, что любовь есть не только потребность души, но и бремя и что она сообразно силе своей придает человеку бодрость, но также и гнетет его. Яношу Анче минуло пятьдесят, его жене — сорок пять, и они уже не хотели брать на себя новые обязательства. Но даже помимо этого — как могло бы им прийти в голову держать собаку при тогдашних трудностях с жильем, а тем более подобрать на улице столь мало приставшую солидному их возрасту, безродную и совершенно незнакомую молодую собачонку, в довершение всего суку, которая приумножила бы их житейские заботы еще и собственными семейными хлопотами.

Анча позвал жену, оторвав ее от мытья посуды. Собака, как стало известно позднее, звавшаяся Ники, уже принялась выделывать всевозможные трюки, стараясь понравиться инженеру, чей голос и запах были ей, очевидно, приятны, как и рука, ее погладившая, — ласку она приняла, надо полагать, также за поощрение. Кокетливо, с той хитростью и беспечностью, на какие способны лишь существа женского пола, она бросилась демонстрировать прелести своего маленького мускулистого тела и веселого нрава, словно вся ее будущая жизнь, ее судьба решалась вот в эти пятнадцать минут. Коротко взлаяв, она вихрем закружилась по лужайке перед домом. Ее белое тело, то вытягиваясь в воздухе во всю длину, то чуть не пластаясь по земле, то по-кошачьи изгибаясь, вилось вокруг супругов Анча с такой бешеной скоростью, словно собака вздумала заключить их в магический круг, из которого уже нет исхода. Иногда она стремительно уносилась прочь и вдруг на всем бегу поворачивала назад так внезапно, что поднятый ею ветер, казалось, перегибал ее надвое; время от времени она выделывала замысловатые петли, как бы желая сбить с толку воображаемого преследователя, затем, торжествующе тявкая, принималась описывать круги в обратном направлении вокруг ошеломленных супругов. Забавнее всего были ее прыжки, когда собачонка чуть ли не вертикально взвивалась в воздух; каждый такой прыжок, с собачьей точки зрения, есть шутка, на нашем, на городском языке — хохма, которую воображаемой собачьей публике следовало бы сопровождать громким смехом. Жена инженера, так как женщины вообще теснее связаны с природой, нежели мужчины, несколько раз и в самом деле от души рассмеялась.

Собачка между тем притомилась и легла у ног Эржебет. Она шумно дышала, высунув язык, и блестящими черными глазами неотрывно глядела женщине в лицо. Когда же Эржебет наклонилась, чтобы ее погладить, собака — пока что фигурировавшая в сознании супругов безымянно — тотчас перевернулась на спину и бесстыдно задрыгала всеми четырьмя лапами, как бы подставляя ей розовеющие под белой шерсткой брюхо и девять черных кнопочек сосков.