Утраченные звезды - Степан Янченко

— На сей раз, я обойдусь, — с горькой иронией проронила Татьяна и отвернулась уходить. Чем ЕМУ за такую плату письмо посылать, которое еще и бросят в мусорницу, лучше куплю зубную пасту… Катя уже давно просит, — решила про себя она.

В этот момент перед ней встал невысокий старик и полушепотом, смущаясь, предложил:

— Возьмите у меня за пять рублей два конверта… ветеранских.

Татьяна Семеновна от неожиданности вздрогнула и внимательно посмотрела на старика. Он был худой, весь показался седым, но седая бородка аккуратно подстрижена, пиджачок на нем поношен, но чистый, брюки отутюжены, туфли начищены — не бомж, не пьяница, не побирушка, которых сейчас — на каждом углу, тут что-то иное толкнуло продать даже ветеранские льготные конверты.

— А вам что, некому и письмо послать? — тоже полушепотом спросила Татьяна.

— Послать есть кому, но тут дело посерьезнее, — застенчиво прошептал старик, он, видно, не хотел, чтобы многие знали о его серьезном деле. — Старуха давно болеет, понимаете, все наши пенсии на лекарства уходят, лекарства ноне по сумасшедшему стоят, от пенсии, ежели по предписанию лечиться, на хлеб не остается, а помочь некому. Вот и приходится так-то вот… выкручиваться, — и горько так, не то чтобы униженно, а потерянно еще и улыбнулся и оглядел свой поношенный чистенький пиджак.

— А однополчане меня поймут и не осудят.

— Но вам, наверно, положены бесплатные лекарства, — предположила Татьяна, взглянув на широкую орденскую планку в разноцветных ленточках.

— Положены, а где они, бесплатные? Только разговоры, хоть бы не позорились, а жене и не сулят. Беда такая, что болезни у нас разные… — смутился старик, а рука с конвертом у него тряслась, и печально-умоляюще глядели глаза, уже давно отголубевшие. И весь он был такой беспомощно потерянный и такой горемычный, несмотря на свою гордую чистоту, что вызывал слезы.

Татьяна Семеновна поспешно открыла свою сумочку, достала одну из двух десяток и подала ему.

— Нет-нет, только не это… — сердито-испуганно отстранил руку женщины старик.

Татьяна Семеновна затолкала ему под орденскую планку десятку и бегом выскочила на улицу. За дверью остановилась, прислонилась к стене, прижала рукой стучавшее сердце, с трудом выдохнула воздух из груди.

Жарко палило на майском исходе солнце, рано оно нынче стало так крепко разогревать землю, заливая улицы города слепящим светом. И воздух, сжатый стенами, стал уже горячим и неподвижным, и листья на липах, не успевшие еще набраться соков земли, уже слегка сморщивались не то от жаркого солнца, не то от машинного газового удушья, и ели протягивая свои сонные мохнатые лапы к мимо проносившимся машинам, будто склоняясь всеми ветвями, умоляли притормозить скорость. Но тормоза отпущены к наживе до предела, машины непрерывным потоком катили по горячему асфальту, ослепляя своим блеском и пугая скоростью.

Тысячи людей стремительно двигались вперед и назад на быстрых колесах, отгороженные от улицы затененными стеклами, и нескончаемо закрученными хвостами за ними тянутся ядовитые выхлопные газы, как смертоносные продукты наживы. Нажива требует скорости — и от движений, и от мыслей, и от решений, и от действий — торопись, торопись, предприниматель, отхватить от труда наемных.

Татьяна Семеновна постояла у стены дома несколько минут, даже глаза смежила, забыв о том, что на нее смотрят проходящие мимо люди. Закрыв глаза и как бы уйдя в себя, она думала: Если бы не сдерживаться, а дать послабление себе, можно было плакать весь день от такой проклятой жизни.

А вечером Петр, найдя письмо президенту на комоде, смеялся до слез и говорил Татьяне:

— Милая ты моя простота, кому надумала письмо писать, это все равно, что глухому кричать. Все мы ему чужие и ненужные люди, не забивай пустым делом себе голову, — порвал письмо на мелкие кусочки, отнес в мусорное ведро. Вернувшись, добавил:

— Другого внимания он от нас не заслуживает, расчеты свои он ставит как раз на простаков и дураков, но мы с тобой ведь не такие, — он обнял ее за плечи и ласково, покровительственно заглянул ей в глаза. Она склонила голову ему на грудь и сказала:

— Спасибо, Петенька, что понимаешь. Позже я уж и сама сообразила, что сделала дурную и пустую работу, — а вторым своим вниманием слушала, как мерно и сильно стучит его сердце, как хорошо прильнуть к такому сильному, верному сердцу, как радостно укрыться за такое преданное, любящее сердце от всех невзгод жизни.

Фатима с Кавказа

Передав знакомому по заводу коллеге новую партию черенков для продажи, Петр Агеевич еще раз с благодарностью посмотрел на своего избавителя от мучительного дела, в порядке благодарности сильно пожал ему руку и по-товарищески признательно сказал:

— Спасибо, брат, выручаешь ты меня. Желаю удачи, а я тем временем буду заниматься этими изделиями.

— Давай, Агеевич, авось и пойдет у нас с тобой дело, — гортанным голосом хохотнул новый рыночный посредник.

Петр Агеевич неспешным шагом — спешить было некуда — пошел в сторону выхода, присматриваясь к ассортименту товара, разложенного на приспособленных стойках, и на подстилках по земле, и в шатровых палатках — и везде здоровые, молодые мужики предлагали одно и то же: скобяные изделия, другие хозяйственные предметы вплоть до топоров, одноручковых пил, напильников, брусков, особняком лежали наборы электроарматуры, вызывающе блестели всевозможные водопроводные краны, по коробкам рассыпаны разнокалиберные болтики, шурупы, гаечки.

Создавалось впечатление, что какой-то большой хозяйственный магазин привез на рынок свой товар, рассыпал его по небольшим ячейкам и препоручил их продавать целому полку продавцов. Бывало, в магазинах госторговли все эти товары продавали три-четыре продавщицы, а здесь, на свободном рынке, подле них скучает целый полк бывших заводских бойцов и командиров, бывших производителей материальных ценностей, создателей общественного продукта, экономической государственной мощи.

Петр Агеевич прошел до конца площадки между двумя рядами серых, томящихся в тоскливом ожидании продавцов, и остановился, оглянулся на этих угнетенных своим положением торговцев, занявших целую площадь рынка.

И к нему пришло некое другое сравнение: будто рыночный ураган необыкновенной силы налетел на заводы, сорвал в них ворота и двери, выдавил окна, выдрал с корнем станки, с вихревой яростью и злобой разметал их в кучи металлолома. А тех, кто стоял у сорванных станков, сгреб, как сухие листья, и вынес за заборы заводов, рассыпал их по базарным площадям, превратив их в отработанный человеческий мусор рынка.

И вот теперь они, эти торговцы, копошатся в своеобразном муравейнике, как инородные жуки и черви, в темноте своих дел, заведенных индивидуально, но удивительно однообразно. Хозяева этих своих дел, если внимательно присмотреться, внешне держат себя вызывающе равнодушно и спокойно, когда объявляют цену вещи, скрывая за безразличным отношением к покупателям страх банкротства и разорения. Неужели вот эта торговля и есть свое дело? — спрашивал себя Петр Агеевич, не замечая того, как он стал подвигаться к тому месту, где стоял его товар. Но как только нашел взглядом своего посредника, а за ним прислоненные к стене черенки, он как будто опомнился, быстро повернулся, пошел прочь, проталкиваясь сквозь глазеющих на товары покупателей.

Но вдруг представшая перед ним рыночная картина со всем своим внутренним социально-моральным содержанием, в которое он впервые проник своим сознанием, вызвала в нем другие мысли:

Нет здесь никакого своего дела. Здесь одна натужность на чем-нибудь выручить прибылишку, чтобы выжить. Дело делают те, кто делают то, чем все здесь торгуют… К такому-то делу и приспособлены мои руки. А за другое дело они и не берутся, и я не могу к тому их приневолить. Как ты меня ни принуждай, как ни души безработицей, — не могу я изменить назначение моих рук; они моей природой, моей натурой предназначены делать предметы, вещи для жизни людей, а не менять предметы чужого труда на деньги для себя.

Так он мысленно спорил с кем-то неизвестным, но и известным. Последние слова произносились им не мысленно, а энергичным бормотанием, отчего встречные люди торопливо уступали дорогу, а потом с сожалением оглядывались на него.

Он этого не замечал, уже шагая по прибазарному проулку вдоль старого тесового забора, который, соединяясь с фасадами одноэтажных домов, воротами, калитками, встроенными нишами складов для хранения овощей, фруктов и другой снеди юга, — образовал с двух сторон сплошные стены. Между этими стенами, как по коридору, ощупью, с газовой одышкой катили легковые машины, впритирку к ним молодые мужчины катили тачки в сторону рынка — с ящиками капусты, помидоров, прошлогодних яблок. Все это разгружали продавщицам и обратно тачки гнали порожняком, их где-то ждали смуглые хозяева, чтобы снова нагрузить и снова послать на рынок продавщицам. Продавщицы бойко старались под надзором тоже смуглых крепких парней. Над проулком висела тяжелая завеса пыли, редко где ее прожигали солнечные отражения от стекол машин. Листья деревьев на нижних сучьях были покрыты серым налетом пыли, они просили дождя.