Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий - Дина Хапаева

«Сюда (если говорить не об отдельных выскочках, а о рядовых научных сотрудниках) все доходит с колоссальным опозданием. Но, что не менее прискорбно, непременно доходит. Вся последовательность, которая там была, она тоже здесь непременно воспроизводится. <…> Эти волны доходят тогда, когда человек, который читает на оригинальных языках, уже читает о другом, а они тут-то и докатываются. И реакция на них как на архаику вызывает возмущение»,

— говорит А. М. Эткинд, историк идей и литературовед, в момент интервью — профессор Европейского университета в Петербурге.

Конечно, за такой оценкой угадывается желание переложить на переводы ответственность за глубокие проблемы, разрывающие академическое пространство России.

Приведем пока для примера лишь одну из них. По словам моих собеседников, к середине 90-х годов благодаря активной деятельности издательств, переводчиков и интеллектуалов, а также в результате установления контактов с западными академическими центрами, в России с угрожающей быстротой стали множиться «великие западные ученые». (Возможность просто и быстро стать великим, хотя бы в этой далекой стране, сделала весьма соблазнительной для многих западных коллег перспективу перевода на русский язык, что, в свою очередь, способствовало эскалации переводов.) Но постепенно ситуация, когда у каждого русского интеллектуала оказался свой собственный кумир, зачастую неизвестный даже ближайшим коллегам, перестала выглядеть признаком хорошей осведомленности и стала вызывать чувство неуверенности и беспокойства, зазвучала тревожным сигналом исчезновения (иногда даже в рамках узкой профессиональной среды) конвенции величия и границ профессионального поля.

Но главная причина недовольства переводами коренится, конечно, в другом. Под спудом умножающихся переводов довольно долго теплилась надежда на то, что интеллектуальный хаос сложится в упорядоченную систему знаний, утолив теоретический голод и успокоив сомнения. Но переводы обманули ожидания российских интеллектуалов так же жестоко, как и надежды французских коллег. Когда западные чудеса явились взору тех, кто, сбросив бремя марксизма, отрешившись от советских и антисоветских догм, готов был стать под знамена новых учений, обнаружилось, что сама западная мысль переживает глубокий кризис. Более того, «Запад» распался на ряд несоотносимых между собой провинциальных мирков, не поддающихся привычному упорядочиванию в несколько ведущих школ или парадигм. Наряду с «интеллектуальной помощью» переводы западной мысли принесли изрядную долю разочарования.

Интеллектуальный голод, так же как и ощущение провинциальности, культурной отсталости и растерянности, остался неудовлетворенным, а надежда на то, что все проблемы удастся решить благодаря интеграции в западное интеллектуальное пространство, стала казаться все более призрачной.

Утомленные кризисом

«Социальная история умерла». Эту фразу приходится слышать все чаще и чаще.

А. Ю. Согомонов, П. Ю. Уваров[141]

Факт смерти науки истории должен, конечно, оставаться страшной цеховой тайной,

которую можно открывать только посвященным.

М. А. Бойцов[142]

Предательство переводов сделало переживание кризиса «больших нарративов» для российской интеллигенции еще более острым и противоречивым, чем для французских интеллектуалов. Путь к обнаружению печальной истины об интеллектуальном кризисе на Западе пролегал через потрясения от двух других кризисов, разразившихся практически одновременно: распада марксизма и распада советского структурализма.

«В России кризис больших нарративов произошел даже более радикально, чем на Западе. У нас-то вообще строй изменился, у нас всего-то и была одна парадигма, и вдруг все грохнулось… Произошли сдвиги в самых основах жизни… Не будем забывать, что на этих больших нарративах жило и живет огромное количество людей, огромное сообщество, и когда все это обрушивается, происходит некоторый ступор. В России не просто великие повествования исчезли, а институты закрылись, и люди оказались невостребованными»,

— говорит И. Д. Прохорова.

Если, например, во Франции осознание интеллектуального кризиса длилось уже несколько лет к моменту глобального геополитического кризиса (одним из важнейших проявлений которого был коллапс коммунизма), то для российской интеллигенции переживание этих событий спрессовалось в постперестроечное десятилетие, наполненное экономическими, политическими и социальными потрясениями. Поэтому осознание интеллектуального кризиса в России оказалось на время притуплено и как бы отодвинуто к концу 90-х годов.

Не следует забывать и о том, что опьянение свободой от марксистской догмы на время сделало нелепой всякую мысль о кризисе. Лишь постепенно обнаружилось, что распад марксизма оставил пустоту, «вакуум», как иногда выражаются мои собеседники. Тогда же стало очевидно, что публикации «написанного в стол» за годы репрессивного режима не откроют новой страницы в развитии отечественной мысли.

«Наша научная интеллектуальная элита оказалась неприспособленной к плюралистической ситуации. Она жила в искусственных советских условиях… Падение марксизма обнаружило (теоретический. — Д.Х.) вакуум, а ведь все время приходят студенты и нужно множество задач решать одновременно»,

— размышляет С. Ю. Неклюдов.

Постепенно стало очевидно, что радикальные перемены способны принести не только радость обновления. Конечно, сказанное вовсе не означает, что конец советского марксизма стал для российских интеллектуалов — во всяком случае, для большинства из тех, о ком идет речь в этой книге, — концом идеи, приверженцами которой они являлись. Но вместе с советским марксизмом распалась и антисоветская идеология, которой так долго жила оппозиционная — и не очень оппозиционная — интеллигенция. Рухнула устоявшаяся система представлений и ценностей, которая структурировала мир «антисоветчиков» в ничуть не меньшей степени, чем мир сторонников «истинного учения». Поэтому потребность в новой системе координат стала острой и отчетливой проблемой.

«Советская власть поддерживала единую среду противостояния. И всякий человек, который ее не любил так же, как ты, был тебе интересен. Он становился твоим важным референтом. <…> Тогда было несколько крупных, интеллектуально значимых проектов: „Наука вместо идеологии“: вы нам — идеологию, а мы вам — науку, и „Выживание культуры в тоталитарном обществе“[143]. Это были два очень сильных проекта, в которых хотели участвовать тысячи людей. Если бы кто-то сейчас создал такой же проект, у него появилась бы своя имманентная логика. Но я его не вижу кругом себя»,

— так передает этот дух времени А. Л. Зорин, подчеркивая структурообразующее значение марксизма для поколения тех, чья молодость (хорошо, что не вся) пришлась на последние годы господства советского марксизма.

Отношение к советской власти продолжает и сегодня играть огромную роль для понимания происходящего в российской интеллектуальной среде в значительной степени потому, что привычка рассматривать все сквозь призму «советской власти» не исчезла после падения коммунизма. Сегодня по-прежнему, как и много лет назад, «гуманитарный дискурс охвачен стычками с тоталитаризмом».

«У меня и у моих сверстников все вытекало из советской власти. Все — вкусы, пристрастия, интересы и сексуальные неврозы — это был фактор, подавляющий все остальные. У современных молодых людей ничего этого нет, они гораздо свободней по сравнению с нами. У них более чистое интеллектуальное отношение, а не экзистенциональное, как у нас»,

— продолжает А. Л. Зорин.

Кризис распада советской системы достаточно точно совпал по времени с кризисом отечественного структурализма, представлявшего собой главную интеллектуальную альтернативу засилью истмата с диаматом. По воспоминаниям молодых тартусцев или участников родственных движений (таких, например, как Тыняновские чтения), научная исчерпанность школы, которая ясно чувствовалась в конце 80-х годов., привела к отказу от ее методов в начале 90-х.

«Уже на „Тыняновских чтениях“ конца 1980-х годов чувствовалась исчерпанность парадигмы. Возникал контраст между идейным богатством первых конференций и этими заседаниями, где все сводилось к чисто традиционному литературоведению. Когда начинался журнал „НЛО“, было ощущение полной исчерпанности того, что позволяло работать в позднесоветский период»,

— считает С. Л. Козлов, филолог из РГГУ, много лет проработавший редактором журнала «НЛО».