Последняя песнь Акелы. Книга вторая - Сергей Бузинин

Закончив читать, Всеслав смущенно улыбнулся:

— Не Пушкин, конечно, и даже не Тютчев, но на мой плебейский вкус вполне хорошая песня. Александр Шульженко, ну тот штабс-капитан, что у Терона в коммандо партизанит, даже прослезился, как ее услыхал. А на ваш вкус, каково вышло?

— И в самом деле, душевная песнь получилась, — задумчиво обронил Кочетков. — Только одно меня смущает: стихи в подобном размере никто из господ пиитов не слагает, ни в нашем богоспасаемом отечестве, ни за пределами его. Никто. А уж я, поверьте мне на слово, толк в этом деле знаю, со многими поэтами знакомство водил…

Картограф, словно стирая лирические воспоминания, вдруг с силой провел ладонью по лицу, словно парадный мундир, одернул охотничью куртку, и через считаные секунды образ милого, добродушного интеллигента пропал без следа. А посреди комнаты застыл готовый к прыжку волк.

* * * ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕГА СТРОКИНА (ЛЕВ ТРОЦКИЙ) 26 февраля 1900 года. Ферма Куртсоона

В следующий раз мы встретились с Кочетковым только через полторы недели. Точнее, он терпеливо, как паук муху, поджидал нас в чудном местечке под названием ферма Куртсоона. Это и вправду — ферма. На ней живет и работает порядка тридцати буров: мужчин, женщин, детей. А вместе с ними — десяток негров, то ли рабов, то ли наемных рабочих, точно не знаю, здесь подобные расспросы не то чтобы не приветствуются, просто вообще не входят в круг понятий для разговора между уважающими себя бюргерами. И труды свои население фермы не оставляет даже несмотря на войну. Образцово-показательное хозяйство, не иначе. Вот только помимо сельхозработ этот мини-колхоз еще является и одной из баз нашего уважаемого херре Даниэля. Вообще-то у него их несколько, таких баз, но эта — любимая. Подозреваю, что причина того кроется даже не столь в удачном географическом положении фермы, сколько в карих глазах старшей дочери хозяина — восемнадцатилетней красавицы со звучным, почти испанским именем — Габриэлла. Господин Терон на нее надышаться не может и наивно полагает, что души его прекрасные порывы со стороны не заметны. Ага, как же, как же! Ну да бог с ним, с Тероном и его любовью, один фиг, когда мы приехали на ферму, им там даже не пахло. Зато в наличии имелся Кочетков, хотя первый вариант мне нравится больше. Невообразимым образом генштабист все как-то рассчитал и вычислил, что если мы чего и добудем, то непременно добычу сюда притащим. И мне порой начинает казаться, что он всерьез в нашу команду верит. А может, действительно, люди века прошлого, точнее, века настоящего, более искренние, чем мы, дети виртуального мира? По крайней мере, наблюдая эту жизнь изнутри, я все больше и больше в это верю. Нет, полутонов здесь тоже хватает, но большая часть чувств, даже если они и прикрыты вечно непроницаемой маской, как у Дато или Барта, все равно яркие и чистые. И сразу понимаешь, что ты здесь нужен и о тебе заботятся. Вот и после Кингсгроува так же было.

Не застав Силверберга на блокпосту, наш отряд пошел по следам его конвоя, и, в конце концов, нам пришлось разделиться. Даниэль повел своих людей к Лоренкаралю, а Всеслав Романович, Дато, Барт и я направились по следам, ведущим к Каапстааду. А еще через пару часов пришлось расстаться и нам: следы вновь разошлись. Перед тем как разъехаться, я, помнится, по своей учительской привычке поправил речевую ошибку капитана. Машинально, спросонья. Я же научился дремать в седле! Еще немного — и стану завзятым наездником вроде Дато! Это я, конечно, раскатал губу, но уж не хуже Барта — точно. Хотя и до бура мне, как от учительского стула до директорского кресла. Если не дальше. А в ответ на мое занудство Арсенин меня шуткой поддел. Хоть и простой, чуть ли не казарменной, но весело, по-доброму. И я сразу почувствовал, что он меня не на место ставит, а поддержать хочет. И так мне тепло на душе стало… и одновременно грустно. И страшно. За Всеслава Романовича. Меня-то он вместе с Дато отправил, а сам с Бартом уехал. Хотя мы все знаем, что наш абрек — это стопроцентная гарантия, что с теми, кто рядом с ним, ничего не случится. И ведь как сердцем чуял — надо было вместе идти. Часа через два мы с Датико нагнали тот злополучный конвой того проклятого полковника. Все, как капрал в Кингсгроуве и говорил: полусотня улан и их рыхломордие впереди на понуром жеребчике. Туташхиа его как увидел, аж фыркнул с негодованием, что при его непоколебимом спокойствии приравнивается к получасовому ору злющего Корено. А англичане как раз бивуак разбивать стали. Они внизу копошатся, а Дато сверху смотрит и молчит. И я рядом с ним, ни жив ни мертв, потому как понимаю: что бы сейчас абрек ни решил, я пойду следом. Даже если это обернется для нас могилой — все равно пойду. И это будет мой выбор, потому что Дато — мой друг и по-другому я уже не смогу. Но мы так никуда и не пошли. Дато долго, чуть ли не час, молчал. Один раз он даже винтовку из чехла достал, подержал полковника на прицеле, потом буркнул что-то по-грузински (явно не спокойной ночи Силвербергу пожелал!) и оружие спрятал. Потом взглянул на меня виновато и чуть ли не извиняясь, объяснил, что батоно капитану этот боров живым нужен, а в одиночку он его не притащит. Убивать полковника без приказа — это значит подвести князя. А он на это права не имеет, поэтому возвращаемся на место встречи с капитаном. Его, как в фильме Говорухина, изменить нельзя.

На точке рандеву нас ждал очередной сюрприз и вновь неприятный. Потому что Арсенина на месте встречи не было, а расстроенный донельзя Барт рассказал, что покуда он ходил на разведку, англичане сцапали Всеслава Романовича и увели в лагерь Нортумберлендских фузилеров. Дато аж перекосило от злости, и он уже в полный голос по-грузински выругался. Потом успокоился немного и потребовал, что бы Ван Бателаан нас к этому лагерю провел, а там дальше видно будет. Где-то к полуночи мы на расположение англичан вышли. Дато у Барта подзорную трубу отобрал (ей-богу — раритет! Как бы не восемнадцатого века девайс!) и стал лагерь рассматривать. Пока он на ломаном африкаанс у бура, как у более сведущего в местных реалиях, подробности лагерной жизни выяснял, я от нечего делать на дорогу пялился. Гляжу — а по тропинке топает английский сержант. Один и без оружия. Я как мужикам этого гулену показал, так Барт аж расцвел! Щас, говорит, я ему, как куренку, шейку сверну. И за старые грехи, коих у англичан перед бурами немерено, и за капитана. И в тридцать два зуба голливудской улыбкой блещет. Тут уже я ему поперек дороги встал. Зачем убивать, говорю, если его как «языка» взять можно! Потом, правда, пришлось быстренько разжевать, кто такой «язык» и для чего он нужен. Пока Барт шестеренками в мозгах скрипел, мою идею и Дато поддержал, тут уж и бур сдался. Вот до сих пор не пойму, откуда у Ван Бателаана такая ненависть к британцам? Я понимаю — война, но это не повод с маниакальной жестокостью стремиться убить всех, кто имел неосторожность встать по другую сторону фронта. Ладно бы Барт был белорусским партизаном и воевал с фашистами, но ведь англичане — не фашисты? Или все же — да? По-моему, все же — нет, нормальные такие люди и воюют честно. Ну, по крайней мере, те, с которыми я лично сталкивался. А у Барта, наверное, что-то не так с мозгами. Это я так тогда думал. Сейчас уже не думаю — знаю. Но об этом позже.

Пока мы там базары терли и разговоры разговаривали, ушлый сержантик с дороги в буш свернул. Барт, конечно же, к нему. Ни я, ни Дато его преследовать не стали, потому как, что ни говори, а по местному лесу бур даже лучше Туташхиа ходит. Вот и англичанин его и не увидел и не услышал, а Барт уже у него за спиной — и ка-ак даст британцу кулачищем в ухо, аж звон пошел! Тот, естественно, с копыт. Бур сержанта на плечо взвалил и к нам потрусил. Принес, значит, он эту бренную тушку, на землю бросил и еще ногу сверху эдак горделиво поставил и стоит, как крутой охотник, фотографирующийся на сафари. И городился он так, пока Дато пленника лицом вверх не перевернул. А потом физиономия у бура сначала резко побагровела так, что даже в темноте заметно стало, потом он, как тот осьминожка из мультика, перекрасил морду в цвет парламентерского флага — и бочком, бочком в кусты. Потому как не английский сержант это оказался, а Всеслав Романович где-то вражескую форму раздобыл и из плена самостоятельно смылся. Я потом несколько раз к капитану подкатывал, просил рассказать, где он британский мундир стащил и как бежать умудрился. Но обычно открытый и покладистый Арсенин всякий раз почему-то смущался, переводил разговор на другую тему и подробностями побега делиться не желал ни в какую. Странно.

Я и до этого к Всеславу Романовичу относился с большим уважением, но той ночью зауважал его еще больше. И даже не за то, что самостоятельно сумел из беды выкрутиться (хотя и за это тоже), а потому что, несмотря на крайне плохое самочувствие, за наше душевное равновесие он беспокоился больше, чем за свое здоровье. А Барт ему сильно по голове навернул. Арсенин тогда больше на тень отца Гамлета походил, чем себя обычного. Но капитан все равно молодцом держался, пусть из последних сил, но показывал, что все хорошо. Над Ван Бателааном прикалывался, иронично, с подначкой, но без злобы. Когда я его урезонить пытался (ну сразу же видно — хреново человеку, и не просто, а в превосходной степени!), он и надо мной посмеялся. Беззлобно так. Все «Алису в Стране чудес» цитировал и про Чеширского Кота вспоминал. А я, хоть эту книжку и люблю, хоть убей, не помню, когда она в свет вышла. Нет, если Арсенин цитатами из нее сыплет, значит, книгу он уже читал. Но я, здраво рассудив, что мой реципиент с классикой английского фэнтези вряд ли сталкивался, на всякий пожарный случай сделал морду кирпичом, мол, не понимаю, о чем и о ком речь. И вроде бы нет ничего страшного, если я расскажу друзьям, кто я такой на самом деле, и кажется мне, что они поймут и поверят, но все равно — страшно, а вдруг как нет? Решат, что на фоне войны у меня крыша поехала, и определят в сумасшедший дом или куда тут юродивых определяют? Так что я пока погожу признаваться. Двойное сознание и двойная память дают нехилые бонусы, и хотя мое «я» все чаще и чаще в нашем тандеме занимает доминирующее положение, мне пока вполне сносно удается выдавать себя за человека века девятнадцатого, а случайным накладкам удается найти вполне приемлемые объяснения. Пока удается.