Екатерина Воронина - Анатолий Рыбаков

– Подбросьте десяток вагонов под муку за счет машиностроительного. А к вечеру я подошлю резервный маршрут.

– Слушаюсь, – ответил Кушнеров.

Он обернулся к Кате:

– Вы подготовитесь за полчаса?

– Постараюсь.

Кушнеров и Косолапов уехали.

С Леднева соскочила его официальность. Он подмигнул Елисееву и Кате:

– Проучили железнодорожников!

Катя сухо сказала:

– Сегодня мы их проучили, завтра они нас. Так и учим друг друга.

– А умнее от этого не становимся, – совсем развеселился Леднев. – Вы это хотите сказать?

– Это, – невольно улыбнулась Катя.

– Ничего, – уверенно проговорил Леднев, – все впереди, и все со временем наладится.

– Мне надо пойти распорядиться насчет приемки вагонов. Разрешите? – сказала Катя.

– Да, пожалуйста, – ответил Леднев, – займитесь маршрутом, а мы с Иваном Каллистратычем пройдем но хозяйству. – И по-начальнически добавил: – Через час я вернусь сюда – посмотрю ваши дела.

Со дня открытия навигации Катя ни разу не видела Леднева. Зато в предпочтении, которое отдавалось ее участку, Катя чувствовала его благожелательную руку. Она по-прежнему была признательна Ледневу за помощь, но неожиданная вспышка чувства к этому человеку, которая была у нее тогда дома, когда она лежала и думала о нем, теперь, казалось, уже прошла.

Первые дни она старалась не выходить из конторы, вздрагивала при каждом телефонном звонке, с волнением поднимала трубку. За эти две недели он ни разу не позвонил ей. И, конечно, она не звонила ему.

Именно поэтому она так холодно и официально держалась с ним сегодня. Ей ничего не нужно, она настолько свыклась со своим одиночеством, что все это, даже такое незначительное, причиняет ей боль.

Она услышала твердые шаги по маленькой лестнице и коридору. Леднев появился в дверях. Его взгляд, честный, искренний, взволнованный, говорил, что она не должна сердиться, на все были свои причины и когда она узнает их, то простит его. Он не звонил и не приезжал именно потому, что это для него так же серьезно, как и для нее.

Вошел Елисеев. Лицо Леднева снова приняло официальное выражение, но где-то в глубине продолжала теплиться улыбка, предназначенная Кате и только ей одной видимая. И под действием его взгляда, ласкового, извиняющегося, таяла ее холодность и снова пробуждалось чувство власти над этим человеком, чувство, которое она испытала тогда ночью, у себя дома.

– Интересные данные, – сказал Леднев, пробегая глазами по строчкам ведомости погрузки судов. – А здесь что? Непонятно.

Катя склонилась к ведомости. То же самое сделал и Елисеев, довольно бесцеремонно потеснив Катю. Ее плечо коснулось плеча Леднева, и она почувствовала его щеку рядом со своей. Не в силах выговорить ни слова, Катя молча карандашом показала графу.

Сохраняя ту же позу, Леднев сказал:

– Вот чего можно добиться, если по-настоящему организовать погрузку. Эти данные мы поместим в информационный бюллетень пароходства. Пусть все знают.

Сжимая в кулаке карандаш, чтобы не было видно дрожи пальцев, Катя глухо проговорила:

– Рано писать. Вместо бюллетеней порты предпочли бы нормально получать суда и вагоны.

Катя выпрямилась, отодвинулась от Леднева. Она увидела на его лице резко обозначившиеся скулы и далекие изумленные глаза. Ей было душно, казалось, что Елисеев видит все. И это стыдно, позорно, унизительно. Голос Леднева звучал откуда-то издалека, она не слышала, что он говорит.

Раздался спасительный телефонный звонок. Катя схватила трубку. Диспетчер спрашивал Елисеева.

– Здесь. – Катя передала трубку.

Звук собственного голоса успокоил ее. Она отошла к окну, сказала:

– Рано писать, да и не о чем еще писать. О каких достижениях можно говорить! Грузим за сутки, а суда ждут нас неделями, стоят в ожидании вагонов.

Так всегда! Начнешь дело – не верят. Добьешься незначительного результата – поднимают шум. А оснований для шума еще нет.

– Вот сегодняшний случай. – продолжала Катя, – я уже, право, не знаю: на что нам рассчитывать, на что надеяться? Пароходство нам помогает, но развернется навигация, и пароходство само будет бессильно. Неудачи расхолаживают людей. Нужно решать коренные вопросы.

Едва заметная тень недовольства пробежала по лицу Леднева.

– Каждый на своем месте должен делать все от него зависящее. Вы делаете. И добились успехов. Это должны знать все. А о судах и вагонах найдется кому подумать.

Несколько смягчившись, Катя сказала:

– Хорошо бы начать не с успехов, а с невзгод.

– Договорились! – Леднев засмеялся и с привлекательной бесшабашностью ударил рукой по столу. – Будем говорить и о том, и о другом. Но ваш участок выходит в передовые, придется нести бремя славы.

Он с доброй и ободряющей улыбкой посмотрел на Катю.

Пошли по участку – Катя, Леднев, Елисеев.

Катя смеялась шуткам и замечаниям Елисеева, но никогда позже не могла вспомнить, что говорила, чему смеялась.

В мире существовали только они двое – Леднев и она. Они произносили слова, фразы, кого-то слушали, но разговаривали только глазами, только между собой, понимая друг друга и отвечая только один другому.

Подошли к машине Леднева.

– Товарищи, кто в город?

Леднев хочет, чтобы она поехала с ним, но хочет также, чтобы поехал еще кто-нибудь, иначе будет неудобно: может показаться, что он увозит ее с участка.

Обращаясь к Елисееву, она сказала смеясь:

– Прокатимся, Иван Каллистратыч?!

Елисеев согласился. Но Леднев стоял у двери с нерешительным видом. Катя сказала:

– Мне, как единственной женщине, надо бы сесть впереди. Но ведь Иван Каллистратыч у нас такой толстый, с вами он не поместится.

Леднев подхватил ее шутку.

– А мы ему уступим хозяйское место. – И сел рядом с Катей.

* * *

Набережная Волги, или откос, как ее называли горожане, была запружена гуляющей публикой. Катя и Леднев медленно двигались в толпе, заполнившей тротуар и широкую асфальтовую мостовую.

С тех пор как Катя поступила в порт, она ни разу не была здесь. Как и раньше, тут было много военных, студентов, физкультурников, учащихся старших классов. Они казались совсем детьми. Странно, что родители разрешают им так поздно гулять.

Все доходили до прибрежного садика и поворачивали обратно. Дальше набережная была пуста. Леднев и Катя прошли по ней и сели на одну из скамей, установленных в решетчатых балкончиках парапета.

Монотонные склянки на судах, заунывная мелодия невидимого баяна, отдаленные крики и смех людей на реке, музыка радиолы – последние звуки угасающего дня. Катя зябко повела плечами и спрятала руки в рукава своей форменной куртки.

Слева, там, где гуляла толпа, сияла огнями гостиница. В войну в ней был госпиталь, тот самый, где она работала. Катя ощутила запахи йода, бинтов, солдатских шинелей, видела полумрак длинных коридоров, окна палат, затемненные синими бумажными шторами, ряды коек… И Евгений Самойлович… И Мостовой…

Леднев взял ее руку в свои и опустил голову, разглядывая ее пальцы:

– Маленькая рука, а, наверно, сильная. Когда я впервые вас увидел, то сразу решил, что у вас, должно быть, сильные руки.

Он склонился к ее руке, и Катя увидела у него на макушке лысину почти незаметную, тщательно прикрытую редкими русыми волосами.

Он стареет, этот красивый и еще, казалось бы, такой молодой мужчина.

– Что вы еще решили?

– О, я много решил.

– Например?

– Ухаживать за вами.

– Это вы решили о себе. А обо мне?

– О вас? Вы умная, решительная.

– Если поехала с вами и сижу здесь – значит, решительная.

– Ну, что еще? Меня вы считаете человеком несерьезным.

– До некоторой степени.

– Ведь вы меня совсем не знаете.

– Почему? Я вас помню по Кадницам.

Он заинтересованно повернулся к ней.

– Да? Сколько же вам было лет?

– Сколько бы ни было, а помню. И дом ваш помню, и сад… Пляж… Вы брали девушек на руки и бросали их в воду.

– Я?

– Да, вы… И мы с вами учились в одном институте.

– Вы учились в лучшее время, – доверительно сказал Леднев, – мое поколение испытало на себе всякие эксперименты: бригадно-лабораторный метод, ускоренную подготовку в вуз. Я, например, проучился восемь месяцев на рабочих курсах – и в институт. А до этого – семилетка. К тому же общественная работа…

– Руководили, значит?

– Было. Вот и получилось. Образование высшее, а наполовину неуч.

Искренне он говорит или рисуется: простой затонский паренек, ставший одним из руководителей флота.

– А где вы работали после института?

– В пароходстве работал, в министерстве.

На набережной зажегся длинный ряд фонарей, они уплывали вдаль бесконечной мутно-белой полосой. На судах тоже зажгли огни, они двигались и сверкали красными, белыми, зелеными точками.

– О чем вы думаете? – спросил Леднев.

– Так, ни о чем. Люблю смотреть на реку, особенно вечером. Эти огни… Когда я смотрю на них, мне кажется, что я плаваю с отцом по реке. Мы подойдем к пристани, начнется высадка пассажиров, матрос вытянет сходни, крикнет: «Ноги!» – да еще и обругает кого-нибудь: «Макака сингапурская…» И я буду думать: «Откуда он знает про Сингапур? Наверное, служил в морском флоте и плавал в Тихом океане», – а потом буду думать про Тихий океан.