У ночи длинная тень. Экстремальный роман - Olga Koreneva

- Смотри не влюбись, - обронила Жанна вслух.

- А ты?

- А я любила его для себя.

- Знаешь, я все-таки возьмусь за него. Возьмусь, пожалуй. Надо помочь. Он ведь, знаешь… он, по-моему… не такой уж любитель истории. А просто уходит в нее… Как улитка в раковину свою…

- Нин, ты причесываешься когда-нибудь? – перебила ее Жанна.

Нина засмеялась.

- Изредка. И то так: плюну на ладошку и приглажу.

Она провела ладонью по жестким вихрам.

- Эх ты, Чувыкина! Эх, Чувыкина, - сказала Жанна.

В понедельник она пришла в институт. До звонка курила возле зеркала в туалете. Курила, как те женщины в больнице, слегка закинув голову, чуть-чуть отведя руку с сигаретой, чтоб напоказ длинные пальцы с коричневым маникюром, и приспустив подведенные, в русалочьей бирюзе, веки… Встряла в пустячную болтовню с какими-то старшекурсницами. Вдруг захотелось ей зажить легко и весело, без всяких таких встрясок или страстей, зажить чуть шально и празднично, как бывает в кафе, когда чуть выпьешь, и музыка; натянуть на себя такие же, как у этих девиц, плотно облегающие бедра и зад самые фирменные джинсы и узкий батничек телесного цвета: ты в одежде и вроде бы безо всего, все изгибы тела налицо. «С моей-то фигурой это блеск! У меня же фигура не то что у этих табуреток», - косо глянула на двух раскрашенных, как сувенирные матрешки, модных девиц.

Долго рассматривала себя в зеркало, такую непохожую на себя прежнюю, - похудевшую и похорошевшую, в гриме и с прической. И ни о чем не хотелось думать. Лишь курить. И любоваться собой в большом, самом большом, чтобы во весь рост, зеркале. И больше ничего!.. Хватит с нее исторических романов. Не маленькая.

Потом неспешно направилась к аудитории. Она так накурилась, что слегка пошатывало. И было ей спокойно, уютно, как в детстве, когда мама везла ее, тепло укутанную, на санках. Глаза у нее от глубоких затяжек стали мутно-зеленые, с поволокой. Как Лорелея с картинки, смотрела на студентов, озабоченно снующих с книгами и конспектами, на девчонок, что весело трепались о чем-то, сидя на подоконнике, и на Борисова – он шел по коридору ей навстречу… На Борисове взгляд ее задержался. Заметила про себя: «Скучное, усталое лицо, волосы пегие… Неинтересный…»

Борисов поднял голову. На сей раз он глядел не куда-то в пространство, сквозь людей, а глядел прямо на нее. Обронил:

- Добрый день.

Жанна пожала плечом и равнодушно отвернулась.

Старуха вахтерша дала звонок… Жанна прошла в аудиторию. Ее место было свободно. Никто не заметил ее отсутствия. Уселась, достала из сумочки тетрадь и ручку. На тетрадочном листе плясал длинноногий атлет, нагой, с гитарой, волосы на отлет. По привычке начала рисовать другого, такого же. Но рисунок не получился. Тогда она все зачеркала и стала выводить квадратики. Потом зевнула и закрыла тетрадку.

А Борисов все ходил туда-сюда по аудитории, говорил монотонно и скучно – казалось Жанне, - как автомат; брал стакан с водой и забывал его в руке. Иногда, впрочем, отхлебывал глоток, другой. Глотал он гулко.

Фитк прервал свой рассказ. Взял в рот мундштук кальяна, и глубоко вдохнул дым.

- Вот и вся история с этой могилой, - сказал он, оторвавшись от кальяна. – Ну, что тебе еще показать?

- А мне бы маленького покойничка посмотреть, ребенка, школьника той же эпохи. Мне понравились восьмидесятые, как-то там все не так, все другое.

- Ну не все, а лишь что-то. Но ты права, люди были немного иные. А тебе не кажется, что ты покойника выбираешь, как рыбу на рынке? Ты становишься циничной, детка. Ладно, идем.

В тот же миг мы оказались на узкой дорожке, потом свернули и стали пробираться между тесными рядами оград. Возле одной оградки остановилась. На черном мраморном квадрате светлела старая выцветшая фотография, лицо девочки лет двенадцати.

- Леночка, умерла от гнойного аппендицита, - сообщил Фитк.

Мы вошли в оградку и расположились в креслах, услужливо появившихся вдруг.

- Ну, слушай, - Фитк развалился в кресле и закинул ногу на ногу. Я последовала его примеру.

- Слушай, - повторил он, задумавшись на несколько минут, пристально глядя на памятник и словно считывая с него информацию. – Ну, да, вот, слушай. Лена считала, что детство ее давно закончилась. Себя она считала очень взрослой. Да и не помнила она его, это самое детство. Не помнила из упрямства. Из желания быть взрослой. Не помнила, мечтала ли она о принце на белом коне, наверно был такой период. Но после того, как поняла, что у нее никогда не будет собаки, стала мечтать о Змее Горыныче. Он гораздо лучше всех принцев, вместе взятых! Он – шикарнее! Это же что-то вроде гигантской летучей собаки, да еще трехголовой! Такой огромаднейший бультерьер с тремя башками, изрыгающими пламя, причем с интеллектом ребенка и человечьей речью, только дикий, но его можно приручить и воспитать. Легко. А чтобы его не «замочили» всякие там богатыри, она ему пристегнет ошейник с надписью: «Вася домашний, не трогать, охраняется мной, внесен в Красную Книгу Гиннеса». На нем ведь летать можно, и тогда она никогда не будет опаздывать в школу, ее никто не побьет на улице, ее не выпорет папка, да и двойку ей не влепят – попробуй обидь ее, они так фиганут пламенем, все огнетушители расплавятся. А потом они улетят на край света, на море куда-нибудь, наплаваются, назагараются, наедятся фруктов, и никто больше не будет пичкать их противными котлетами или жестким жилистым мясом с перловой кашей на второе, и гороховым супом на первое. Вот житуха-то начнется!

Однажды ей приснился Кощей Бессмертный, изможденный, в белом кожаном костюме, он сидел на огромном валуне и плакал. Она стала его успокаивать, а он посмотрел на нее своими огромными серыми глазами и сказал:

- Какой же я бессмертный, я не бессмертный, это просто фамилия у меня такая. Не бессмертный я. Моя жизнь – в иголке, иголка – в яйце, а яйцо – в утке. Этот придурок убьет утку, достанет яйцо и сломает иглу, я и окочурюсь сразу.

Тут выскочил Мальчик с Пальчик и говорит:

- Кто тут на игле сидит? Ах, игла в яйце? Это хреново. А утка бывает газетная или больничная, разные утки бывают.

Он засмеялся и побежал по теплому цветущему лугу прятать Кощееву утку. Лена с Кощеем тоже засмеялись.

Тут она проснулась, пора было в школу тащиться, так неуютно выпадать в мерзкую холодную реальность сразу из теплого сказочного сна…

Она опоздала, но первого урока все равно не было. Все сидели на лестнице и слушали Витьку Иванова.

- Бык, во! - громадина, как гора, это, нагнул башку... И фишки его, значит, стали наливаться кровью. Рога - во-о! - здоровенные, эти, мощные, острее, чем, значит, штыки... – Иванов в азарте размахивал руками.

Все сидели на ступеньках вокруг него.

- Сантос пику свою в песок воткнул и стоит, значит, смотрит. Чтобы когда Рауль выскочит со своей, этой, красной тряпкой...

Все слушали затаив дыхание. Лена села поближе. Она не сводила с него глаз. Иванов умел рассказывать. Он помогал себе жестами, мимикой, он то хрипел, то пищал. Впечатление было сильное. Иванов уверял, что он по происхождению испанец, из северных испанских басков. И что отец его - некий пикадор Сантос. И хотя Витька был блондин, да к тому же еще курносый, все же некоторые верили. Очень уж живописно рассказывал Витька про Мадрид, про испанские обычаи, даже говорил что-то по-испански.

- Бык замотал башкой и, это, вытаращился на красную мулету... А Рауль, значит, машет, чтобы быка отвлечь, и... - тут Витька повел головой и расширил глаза.

- Ой! - вскрикнула Надя Зайчикова.

Лена шумно выдохнула воздух и прикрыла рот ладошкой.

Сашка Серегин раздраженно зашикал на них.

Уже был звонок на второй урок, а они все сидели на чердачной лестнице и ловили каждое Витькино слово. Специально залезли сюда, чтобы никто не мешал.

- И тогда, значит, бык взбесился. Изо рта у него пена, розовая, это, и он ка-ак рванет на Рауля!..

Иванов выкатил глаза, и на губах его появилась пена.

- А-а-а... - пронзительно заверещала Зайчикова и закрыла лицо руками.

От этого визга всем стало не по себе, как будто и в самом деле увидели они жуткого быка.

А Сашка Серегин разозлился:

- Да заткнись ты, Зайчикова, елки-палки!

Хоть Сашка и считал Иванова вруном, но слушал, как и все, с интересом.

- Пыль столбом, значит, публика орет и свистит! — невозмутимо продолжал Витька. — А бык, это, рога — во-о! — толстенные, что твоя нога, о-острые, как финки. И, это, он рогами ка-ак долбанет Рауля...

Тут Иванов привстал, сделал свирепую рожу и руками изобразил рога. Все на всякий случай шарахнулись в стороны. Они не заметили учительницу, которая прислонилась к стене и с улыбкой смотрела на них.

Нина Николаевна (это классная руководительница) привыкла находить их в самых неожиданных местах. Маленькая, худая, с узенькими неразвитыми плечами, она издали была похожа на подростка.