У ночи длинная тень. Экстремальный роман - Olga Koreneva

А Жанка все еще маялась в больнице… «Что-то давно уж Нинку не видать… Может, пойти звякнуть ей из автомата на лестнице? Совсем забыла меня… - она соскучилась, да и вообще ей порядком надоело томиться в палате. – Вот кому весело! – размышляла Жанна чуть свет, после «температуры», когда не спится уже, а вставать еще не скоро. – Войтек ее толстый приехал, и вообще у нее тыща друзей и дел. Чувыкина же! В классе, бывало, как произнесут это «Чувыкина», всем смешно и интересно. Ясно, опять Нинка что-то затевает. Вроде коллективного воспитания кролика, взятого из зооуголка, или шефства над баней номер семнадцать, что на набережной по соседству. Кролика Нинка взяла к себе домой, у нее уже были кот и пес. И вдруг кролик стал у них лидером, а большой пес и кот жутко его боялись. Оказывается, у кроликов очень сильные лапы, обычно задние, но у этого и передние были будь здоров, и он лупил кота и пса по мордам. Стоял на задних лапах и, как барабанщик, быстро-быстро лупил их. Они прятались от него, когда он был не в настроении. А однажды кролик попробовал сырое мясо из собачьей миски, оно ему страшно понравилось, и он стал мясоедом. Отогнав пса и наевшись мяса, он делался жутко энергичным, и пес с котом разлетались по разным углам. Видимо, это был какой-то неправильный кролик. Нинка вместе со всем классом пыталась перевоспитать кролика, забавно было… Интересно, чем она сейчас занимается?.. Дел, небось, по горло, даже некогда навестить больную подругу…» Скучно Жанне. Зато вместо Нинки стал навещать ее тот самый санитар либо лаборант, веселый дядечка, что принес таблетку. Заглянет в палату, будто по какому делу, и вроде невзначай присядет возле Жанны. Сунет что-то в тумбочку – редкие снотворные, а то и шоколадку – и давай лясы точить, и все с намеком на свои чувства. Жанна злилась: «Дурень старый, хоть тоже считает себя молодым. Разве сравнить его, например, с Витей, таким легким и нежным». Да, нежным… Только целовал-то он нежно не ее, а другую девушку, в капюшоне… Жанна с мукой вспоминала все-все с самого начала, с той самой древне-борисовской эпохи. А на лаборанта и внимания не обращала. Только злилась, когда он опять заглядывал в палату, хамила ему, рывком отворачивалась к стене, чуть завидит его розовую рожу в дверях. Соседки дотумкали, от них не скроешь, встречали теперь его насмешками да шуточками:

- Опять к нам Ромео топает.

- Лошадка-то с норовом попалась, поди объезди такую.

- Да где ему, на ковбоя не тянет.

Палата отвечала смехом. Он стал заглядывать к Жанне все реже. В коридоре лишь, на бегу, поздоровается, кивнет и мимо, мимо. А потом случилось это… Ночью как-то вышла Жанна в коридор. Оглянулась: никого… И проскользнула в служебный туалет, куда больным ходить запрещено. Зато там всегда чисто, свежо, да еще зеркало в рост, а большие зеркала – ее слабость. Тут-то он и подстерег ее – дежурство его, что ли, было? – когда Жанна совсем одна причесывалась перед зеркалом. Обхватил, задышал жарко, часто, прямо ей в лицо, фу, мерзость! Да он пьян! Притиснул в углу меж окном и раковиной. Так притиснул, что и пикнуть не смогла. Да что там пикнуть – вздохнуть невозможно. Распахнул ее халат. Лапы остервенело хватали ее полуголую грудь, навалился всей тушей… Губами больно залеплял ей рот… Она отбивалась, как могла, откидывала в стороны лицо, но сил не было. Обмякла, потемнело в глазах. Судорожно вдруг свело горло…

Рвало ее долго. Лаборант испуганно лепетал:

- Ладно, ладно! Что с тобой? Ну, хватит. Ну, перестань…

Добралась до палаты, повалилась в постель. Все спали. В душе что-то рухнуло, подалось под напором мутной гадости. «Скоты они все. Самцы поганые. Ну и гадость! Так вот что такое все их чувства, вся их любовь!..» Ей снова вспомнился Борисов, оттолкнувший ее, вспомнилось, как она упала, и как ее изнасиловал парень на снегу… Только сейчас она вдруг с ясностью вспомнила того парня и все, что случилось…Даже плакать не хотелось. Было только скучно и пусто.

Через день Жанна сама позвонила Нинке, но не застала ее дома. Время было утреннее, перед обходом, она стояла на сквозняковой неуютной лестнице и звонила – не домой, а только Нинке, - хорошо хоть монетами запаслась. Куталась в халатик, а рядом тоже дозванивались и судачили между собой немолодые женщины, одна из них курила, Жанна попросила у нее сигаретину. Курила, куталась в халат, так и не дозвонилась… И вечером тоже. Ну конечно, ведь суббота. А в субботу разве застанешь Нинку дома!

Да, у Нинки в тот день были свои дела. А на воскресенье с утра она наметила: в полдень с Войтеком на Самарский, показать ему Дуровский зооуголок. С четырех – к Жанне. Давно у нее не была. «Можно и Войтека притащить с собой, он потешный, всем понравится… По пути купим фрукты… Нет, - решила Нина, - куплю сейчас, а то потом не достанешь».

Наскоро оделась и полетела переулком, по навьюженному с утра снежку, к магазину «Овощи-фрукты», с ходу раскатываясь, как всегда, по черно-лаковым ледяным дорожкам, заметаемым быстрой поземкой. И тут же хлопнула себя варежкой по лбу: «Борисов! Как же я забыла? Ведь надо же с Борисовым, в конце-концов, поговорить, хоть на улице, хоть где, а это можно лишь в воскресенье, когда он свободен, то есть сегодня. И дом, кстати, недалеко…»

Планы менялись. Из магазина – повезло, яблоки и апельсины, всего достала! – позвонила Войтеку:

- В два жди около диетстоловой. Помнишь! Ну там, где еще рядом «Кулинария» и омовая кухня…

- Омовая?! – Войтек захохотал, сразу включаясь в их всегдашнюю, еще с детства, игру словами.

- Ты что, закон Ома не проходил, что ли?

- А при чем тут кухня?

- А приходи, узнаешь… - Нинка торопилась, кричала в ледяную, тусклую от изморози трубку. – У меня все! Только не опаздывай, у нас дел с тобой по самую завязку!

И она побежала дальше, весело раскатилась вдоль ледяной дорожки и мысленно досказала Войтеку: «А потому «омовая», что на вывеске «Д» отскочило. Вот посмеемся, когда там встретимся! А сейчас – к дому Борисова, авось повезет…» Нине было беспричинно радостно с утра, и росла уверенность, что уж сегодня-то все ей удастся, все будет отлично у нее! Раз день так классно начался…

Борисову же было как никогда скверно в этот день. С утра ему нудно и неотвязно почему-то вспоминалось его непростое детство. И спал плохо: только к рассвету уснул. Встал в одиннадцатом часу, никогда так поздно не вставал. Ломило голову, вялость, ничего не хотелось делать. Включил радио, открыл фортку. Дунуло колкой крутой вьюгой, бодростью… Но бодрости все равно не прибавилось, вмиг промерзнув, он снова затворил фортку. Дом напротив казался рассеченным наискось: нижняя часть – мутно-синяя, а вся верхняя – ясная, солнечная. И ковыляла старушечка там, внизу, по газону в пороше, сеяла мелкие, как мышиные надкусы, следы. Ну в точности такая же, как и в тридцатых, и в начале века, и сто лет назад…

Он стоял у окна и водил по щеке электробритвой, тонко жужжащей, точно застрявшая меж рамами осенняя муха. Сколько в детстве, когда-то давно, их валялось, засохших мух, под окнами, как знаком такой звук!.. Тягостно стало Борисову, снова охватило беспокойство, того же самого, что и в детстве, боязнь всего нового, страх выходить на улицу, где неизбежны всякие встречи и разговоры. Он слегка заикался, и разговоров с соседями, случайных бесед он боялся тогда и избегал. И мать недобро вспомнилась: еще моложавая, в черной длинной юбке и с сигаретой в наманикюренных пальцах; к ней приходят какие-то дядьки, а он сует ноги в валенки и с ненавистью к ним всем, с диким напряжением в горле бредет – по ее приказу – в булочную за хлебом… Мальчишки подстерегали его и били… Потом стало полегче. Книги, наука, реванш он брал в битвах и победах разных эпох, подставляя себя на место героев… Как давно все это было! Он мотнул головой, отмахнулся, как от мух, от мучительных воспоминаний… Зачем себя растравлять? Мало ли что было когда-то! У каждого свое детство, свои обиды и беды. Зато сейчас его все уважают в институте. И как раз за это, за такой характер, не только за знания – выдержка, сдержанность с людьми, даже этакая элегантная сухость, за нею, может быть, таится скрытая сила, кто знает? Может быть, он вообще сильный человек, (так размышлялось спросонок Борисову), но сам этого не знает, а в этой отрешенности от обычных дрязг и суеты – его верность науке. Ведь он так далек от всего такого – от всех этих интриг и подсиживаний на кафедре. Его считают серьезным ученым. И никто не знает, что он просто боится… Боится всех, как в детстве.

До полпервого провозился с уборкой. Потом заглянул в холодильник: пусто – и пошел в гастроном.

Глаза ломило – снег был такой яркой белизны! Вьюжка стихла, родниковой чистоты воздух беззвучно звенел. Все кругом чуть-чуть дрожало в морозном воздухе. А Борисову было совсем не радостно, было знобко и даже чуть страшновато, не хотелось даже заходить ни в гастроном, ни в столовую.