Взлетают голуби - Мелинда Абони

Ильди, ты слышишь: нас зовут. Я не знаю, что ответить Драгане, везде твердят, что это мы виноваты, сербы, и Драгана берет в ладони мое лицо, в телевизоре könnd mir verzelle, was wänd[40], они ведь понятия не имеют, что там делается, все виноваты, Ильди, сербы стреляют с гор, Изетбегович приносит в жертву своих людей, чтобы можно было сказать: мусульмане – жертвы, это сербы воду мутят, а хорваты сербам подыгрывают, когда им выгодно (и это в самом центре Европы, думаю я, и не в каком-то далеком прошлом), да, я слышу, что нас зовут, вдруг говорю я, чтобы утешить Драгану, или успокоить, или заставить наконец замолчать, и Драгана замолкает – замолкает на пару минут, дожидаясь момента, когда мы останемся в кухне одни (отец отправляется делать закупки, Марлис сейчас в подвале, убирается на складе), скажи, а как ты их слышишь, какие слышишь слова, hörsch du sie au am Nacht? Am Schlimmste isch es, wenn der Mond so rund und blöd isch[41], они все дышат мне в уши, сестра, сын, тетки, дышат в уши и зовут: Драги, Драги, ты забыла нас? Ильди, weisch du, wie alt mein Sohn isch? Nüün Jahr[42], говорит она, ее сыну девять лет, und kann nüt komme, in Schwiiz[43] (и Драгана поднимает руки вверх, как будто ее как раз в эту минуту пришли арестовывать), почти четыре месяца надо еще ждать, по закону, но это же нынче больше, чем жизнь человеческая, сейчас людей сотнями каждый день убивают; я вздрагиваю, Драгана сует мне под нос фотографию: посмотри, это мой сын! Я осторожно вглядываюсь: мальчик с боязливым выражением лица, глаза у него такие красивые, что красивей и не бывает, ребенок на руках у дедушки с бабушкой, за спиной у них дом, не дом, а домишко, думаю я.

(Мамика; лежа без сна в постели, я постоянно слышала ее бормотание, тихое пощелкивание ее четок, костяшки которых, перебираемые ее пальцами, задевают друг друга, а потом, после молитвы, ее голос, когда она чистым, высоким голосом пела: Сердце голубиное досталось мне от родимой матушки, нрав веселый, голос песенный от батюшки. Научилась я у них всему, что в жизни люблю я, голубиным снежно-белым поцелуям…

Вчера, когда я лежала без сна в своей постели, мне вспомнились четки мамики и ее уверенность, что молитва и песня помогают нам уцелеть, когда мы сталкиваемся с трудностями, не сломаться в самые тяжелые периоды жизни, уверенность, что именно постоянная безмолвная молитва помогла ей пережить их, что судьба слепо следовала словам молитвы, ведя ее к будущему, которого без этих слов вообще не было бы.)

Знала я, знала, что ты тоже их слышишь, говорит Драгана и, поцеловав фотокарточку, прячет ее в карман кофты; а ведь согласись швейцарцы сейчас впустить ее сына, он все равно бы не смог приехать, потому что он там, в осажденном Сараеве; мне становится страшно, когда я вижу лихорадочный, отчаянный взгляд Драганы, она смотрит на меня и рассказывает, как сын ее умеет насвистывать тоненько-тоненько, но свист этот все равно слышен (правда ужасна и никому точно не известна), и в этот момент передо мной вдруг появляется Янка, может быть, потому, что Драгана не перестает говорить о голосах, которые она слышит, и о своем знакомом сапожнике, которого она не видела несколько лет, тут даже скрип его старого велосипеда вдруг зазвучал у нее в ушах, и сапожник стал ругать ее, что она ходит по свету в этих никуда не годных, стоптанных туфлях; дядья, все тетки, двоюродные братья и сестры – все они постоянно тут, рядом со мной – но Янка-то?

Драгана отворачивается от меня, берет нож, принимается чистить картошку и морковь; эти простые, примитивные действия сейчас важны не сами по себе, а как свидетельство того, что мы совсем-совсем ничего не можем поделать, думаю я, а Драгана все говорит, и я вдруг отчетливо вижу перед собой два мира, которые стоят друг против друга, никак не соприкасаясь и не согласуясь: мы – здесь, в Швейцарии, а родня наша – в Югославии, в бывшей Югославии, как теперь говорят, они, сербы, – мои враги, и Драгана показывает на картофельные очистки, запястьем вытирает глаза, да, мы здесь живем, как швейцарцы, как посторонние зрители, думаю я, это правда.

Вся семья Драганы – как сына-то твоего зовут? Данило! – сейчас в Сараеве, Драгана же – здесь, кончиком ножа вырезает глазки из картофелин. (Зимняя Олимпиада 1984 года, тогда смотреть телевизор было еще увлекательным и волнующим занятием, спортивные достижения я записывала в специально приготовленные таблицы; кто же установил тогда мировой рекорд? Ингемар Стенмарк? Или Боян Крижай? Зато о матушке у меня абсолютно четкое воспоминание: она совершенно расчувствовалась, наблюдая за Джейн Торвилл и Кристофером Дином – как эта пара способна буквально парить надо льдом? – а когда жюри единогласно поставило им высшую оценку за исполнение, матушка с мокрыми от слез глазами качала головой и повторяла: невероятно, невероятно; Сараево, это где? – спрашивали мы у матушки: нам хотелось знать, где воплотилось в реальность это чудо любви; матушка раскрыла наш школьный географический атлас, и Сараево мы, по всей вероятности, нашли в разделе «Балканские страны».

Теперь, в 1993 году, олимпийский стадион лежит в руинах, прямо возле него хоронят мертвых, кому могло бы прийти подобное в голову, говорят люди, кто мог бы такое предположить, пишут газеты, а я представляю, как готовится к прыжку Йенс Вайсфлог, как он делает глубокий вдох, прежде чем мощно оттолкнуться от стартовой линии, как летит вперед, постепенно приседая, и – взлетает, Йенс Вайсфлог, на веки вечные поднявшийся над сараевскими крышами.)

Я письмо от сестры получила, говорит Драгана, рассказать, что пишет? Нет, лучше не надо, думаю я, не хочу я знать, что пишет Драгане ее сестра. Знаешь, Ильди, у них деревьев уже почти не осталось, все пошли на дрова, сестра говорит, город сейчас – как ощипанная курица, скверы, дороги голые, но не это самое плохое, воды у них нет питьевой, нет воды, чтобы говно смыть, и даже в больницах топить нечем… Может, потом, прерываю я Драгану, давай ты мне позже расскажешь! Драгана оборачивается, смотрит на меня мутным взглядом, тебе страшно, говорит она, ну конечно, нам всем страшно, вы о родне-то своей слышали что-нибудь? Им можно звонить? Драгана направляет на меня острие ножа, словно я – огромная картофелина, из которой надо вырезать все глазки. Я чувствую себя немного не в своей тарелке, мне даже приходит в голову мысль, что хорошо бы каким-нибудь образом избавиться от нее, от Драганы; я размышляю над тем, меньше ли станет на земле проблем, если нас с ней, боснийскую сербку и девушку-венгерку из сербского края Воеводины, найдут мертвыми в кухне, на покрытом линолеумом полу. Нет, отвечаю я, звонить нельзя, телефонная линия молчит (а прежде вся наша родня, кроме Янки, конечно, собиралась на Белградской улице, у дяди Морица и тети Манци, потому что только у них был телефон; все, даже самые старшие, пили крепкий кофе, сваренный по-турецки, тот, кто садился к телефону, мыл руки, остальные рядком устраивались на диване, мужчины – в накрахмаленных рубашках, женщины – в наглаженных кофтах, с проборами, которые они, поплевав на пальцы, то и дело приглаживали: никогда ведь не знаешь, на что она способна, нынешняя техника, телефон, глядишь, еще научится видеть – да разве он не научился видеть уже сегодня, видим же мы перед собой родственников в Швейцарии, когда разговариваем с ними, видим, как живых, видим брата! И, ах, дети, когда слышишь, как их голосочки летят по проводам! И так целые часы проходят, пока кто-нибудь первым встанет с дивана и с сожалением покинет компанию, где родственники снова и снова повторяют, обсуждают, вертят на языке каждое услышанное слово; телефонный разговор с заграницей – событие, которое заполняет иной раз всю вторую половину дня).

Ильди, тебе еще нужно что-нибудь, кроме яйца? – спрашивает Драгана; она бросает яичную скорлупу в мусор, вытирает тыльной стороной ладони лоб. Да, один горячий сандвич с сыром и ветчиной и канапе со спаржей (надо будет позвонить в международную справочную службу, попросить найти номер телефона Янки, может, у Янки есть телефон, и он, может, еще работает; и вообще, международная справочная служба – это уже звучит как обещание), давно ты не можешь им дозвониться? – спрашиваю я Драгану. С тех пор как эти вояки чертовы, мои сербы, начали стрелять с гор. Клянусь тебе, они с нами делают, что хотят, морочат нам голову, что мы вроде всегда ненавидели друг друга, мы, то есть сербы, хорваты и мусульмане, я бы им поверила, ладно, да только им никто не верит, никто, у кого есть сердце, мы все боснийцы, glaubsch mir?[44]; родственников Драганы, которые всегда считали себя боснийцами, теперь называют боснийскими сербами, а город, который они все любят, сербы сейчас осадили, и все стреляют: и сербы, и хорваты, и мусульмане (если в головы человеческие вселилось безумие, его никакой силой не изгнать оттуда, оно живет, и чувствует себя хозяином, и жиреет от всяких бредовых идей), Драгана пальцами вылавливает спаржу из банки, мне одно лишь хочется понять, зачем, собственно, люди высаживались на Луну? Ильдико, die Politiker muesch doch alle in ein Rakete inestopfe und uf Mond ufeschüsse[45], а если хватит бензина, то пускай дальше летят, чтобы нашли наконец своего настоящего Бога, а нас оставили в покое, Драгана говорит все быстрее, швейцарский немецкий мешая с немецким литературным, причем эта смесь вязнет и тонет в сербохорватской речевой мелодии. Согласные в устах Драганы пускаются в пляс друг с другом, Сараево скоро совсем мертвый, увидишь, и мажет тост горчицей, сверху кладет сыр и ветчину, яйцо тем временем подпрыгивает в кипящей воде, warum glaubt jeder in Welt, wir Serben sind Menschenfresser[46], Ильди? – и Драгана кладет приготовленный сандвич в тостер, Драгана и я, два диких зверя, каждый из нас выдерживает взгляд другого, мы должны быть смертельными врагами, потому что Драгана – боснийская сербка или сербская боснийка? – а я принадлежу к венгерскому меньшинству Сербии (безумие кружится и кружится в моей голове, во всех головах), и пусть это полный абсурд, но очень даже может случиться, что кто-то из моих двоюродных братьев станет дезертиром, потому что, будучи венгром, не захочет служить в югославской армии, и может случиться, что кто-то из двоюродных братьев Драганы застрелит его, потому что будет служить в югославской народной армии, а дезертиров там, как и везде, принято расстреливать; а может случиться так, что дезертиром станет кто-то из двоюродных братьев Драганы, потому что он чувствует себя боснийцем и, будучи боснийским сербом, не захочет служить в югославской народной армии, и, может статься, тогда его расстреляет мой двоюродный брат, который не дезертирует из югославской народной армии, хотя бы потому, что не захочет рисковать своей жизнью; конечно, может получиться и так, что оба они будут убиты каким-нибудь мусульманином, или хорватом, или случайной пулей, или их разорвет пехотная мина где-нибудь в неведомом месте, на ничейной земле, пока мы тут с Драганой на нашей кухне готовим сандвичи.