Взлетают голуби - Мелинда Абони

Папа сегодня ничего не спросил, говорит Номи, мама, видно, с ним поговорила, я вчера слышала, как она ему сказала: если ты и дальше будешь так с ними обращаться, они наверняка уйдут от нас и станут жить отдельно, а он этого, я думаю, в самом деле боится, говорит Номи. Ты думаешь? Да, уверена.

Что с тобой было вчера, спрашивает Номи и стучит согнутым пальцем по моему лбу, отраженному в стекле, ты как-то вдруг изменилась, даже не знаю, Ильди, но как-то мне тревожно становится за тебя, сестренка; на это я, щелкнув по отражению ее носа, отвечаю: тревожно? – чепуха, просто я иногда чувствую себя какой-то ненастоящей, особенно если работаю в зале, меня тогда бросает в жар, и все вокруг кружится… Ненастоящей? – переспрашивает Номи, этого я не понимаю, на нормальной работе человек ни фальшивый, ни настоящий, и она отпивает пива из банки, людям нужно что-то от нас, а нам от них, и главное тут то, что это все немного похоже на кошачье золото[32]. Кошачье золото, говорю я, это здорово, это мне нравится, а все-таки, думаю, должно же быть в нашей работе, глубоко внутри, и что-то настоящее, какое-то ядро… Если во мне и есть ядро, то в «Мондиале», перебивает меня Номи, до него никому никакого дела нет, до моего настоящего ядра, и знаешь что, Ильди, не ломай себе голову над тем, чего нельзя изменить; Номи обнимает меня: слушай, сестренка, поговорим о чем-нибудь другом, например о нашем будущем; о будущем? Да, о том, что мы будем делать, когда состаримся, и Номи кончиком носа касается моего лба, наверно, мы поселимся вместе, как фрау Кёхли и фрау Фройлер, и будем вместе ходить куда-нибудь после обеда, и покупать себе всякие сладости, и читать друг другу вслух, то есть ты будешь читать, а я слушать. И во сне не приснится ничего лучше, отвечаю я.

Вольгрот, так называется место, куда мы пришли; когда-то здесь была фабрика, а теперь вся территория захвачена сквоттерами[33]; мы подходим, минуя груды мешков с мусором, контейнеры, разрисованные граффити, велосипеды, брошенные как попало, ого, народ собирается, говорит Номи, наружные стены корпусов сплошь испещрены рисунками и надписями (изгажены, как считают иные), цветные кляксы, линии, контуры, знаки, сообщения, мы с Номи идем, держась за руки, словно пара влюбленных, нас тут знают, хелло, приветик, кричит нам Зуханский, глаза у него уже смотрят в разные стороны, как делишки? – а у тебя? Во внутреннем дворе пылает костер, вокруг него носятся, завывая, испуганные собаки, что здесь такое происходит? – ага, языческий праздник, встреча весны, мы с Номи останавливаемся на минутку, смотрим на собак, которые все больше теряют голову, когда кто-нибудь бросает в пламя сломанный стул, старую детскую игрушку, всякий мусор, газеты, газеты, целые груды газет; чертовы журналюги! – вопит Зуханский, заткнись! – орет другой, пытаясь успокоить свою собаку, пошли в кафе, говорит Номи, хорошо, пошли, и мы поднимаемся в наше любимое кафе, откуда видно город, железнодорожные пути, я люблю сидеть там, глядя на прибывающие и уходящие поезда; там я впервые в жизни пила Tschai, ничего особенного, обычный чай с приправами, молоком и медом, но от него я почувствовала себя смелой и значительной; да, нас тут знают, всем известно, что мы из Югославии, это для них почти то же самое, как если бы мы приехали из Москвы; мы с Номи курим, показываем друг другу, что изменилось с тех пор, как мы были здесь в последний раз, вон фигурка Мадонны висит над баром и мерцает розовыми, желтыми, голубыми и зелеными огоньками, вон картина, нарисованная прямо на стене, она разрастается во все стороны, бесчисленные фигуры и образы сплетаются воедино, люди, которые превращаются в зверей, посмотри-ка на это чудище, говорит Номи, показывая на человекоподобного монстра с огромной раздутой головой, но с идеальным пробором в волосах, монстр горстями бросает себе в глотку монеты и банкноты, какая шея, какая кровеносная система, говорю я, и мы смеемся, потому что артерии так здорово нарисованы, видимо, набрызганы спреем, что прямо видишь, как пульсирует кровь; мы представляем, что было бы, если б в нашей кофейне, открыв дверь, посетители видели бы эту картину, занимающую всю заднюю стену, совершенно не гармонирующую с горчично-желтыми льняными скатертями, стенными часами, вазами и светлыми гардинами, подхваченными бантами; барышня, можно узнать, это вы рисовали? Эта картина, наверное, что-то символизирует?

К нам подсаживаются Марк и Дэйв, вы чего тут хохочете, мы тоже желаем повеселиться, кто ж вам мешает, говорит смеясь Номи, расскажи какой-нибудь анекдот! Где вы скрывались целую неделю? – спрашивает Марк, поздоровавшись сначала со мной, потом с Номи. Это твой анекдот так начинается? – говорю я Марку, а Дэйв целует Номи, поцелуй получается довольно долгим; если я правильно понимаю, ты ведь тоже не против поцелуя? – спрашивает Марк, нет, не против, но ты не мог бы сказать, что это за ансамбль сейчас в телике? Guts Pie Earsbot, отвечает Марк; какое название, какой звук! – говорю я, о, они тоже будут сегодня играть, и Марк кончиком языка проводит полоску на своей сигарете, разворачивает бумагу, большим и указательным пальцами растирает табак, они из Германии, Марк смешивает табак с травкой, политзонги у них клевые, говорит он, не поднимая глаз, играют они только в сквотах, на политических акциях; принципиальные ребята, говорю я, Номи с Дэйвом все еще целуются. Марк предлагает мне сигарету с травкой, я делаю затяжку, довольно большую, хотя и без всякого желания; закажешь мне «чай»? – спрашиваю я, с этим лунатиком в баре я не умею общаться, я смотрю вслед Марку, между пуловером с капюшоном и съехавшими на бедра джинсами видна полоска кожи; «чай» с ромом, кричу я вдогонку, о’кей? (И, ненадолго оставшись одна, гляжу на путаницу рельсов внизу; я люблю по ночам, хотя бы несколько мгновений, наблюдать за пассажирами в окнах вагонов, видеть счастливое выражение на их расслабленных лицах, ведь эти люди едут туда, где ждет их надежда, я готова часами сидеть здесь и в мыслях уноситься с проходящими поездами в места, где еще не была, в Барселону, с Тальго, и дальше, в Мадрид, Лиссабон; я не отношусь к заядлым путешественникам, я из тех, кто, уезжая, не знает, вернется ли обратно, каждый раз, собираясь в дорогу, я с предельной обстоятельностью навожу порядок в своей комнате, одежду, которую не беру с собой, я стираю, складываю аккуратно и убираю в шкаф, завешиваю зеркало, чтобы оно не видело комнату пустой, без меня, не видело мой письменный стол, книжную полку с расставленными в алфавитном порядке книгами, постель со свежепостеленным бельем, я всегда готовлюсь к путешествию без возврата, и так было даже в те времена, когда мы ездили в Воеводину, когда Воеводина была единственной целью наших поездок.)

Что-то тебя не видно на лекциях, говорит Марк, ставя на стол «чай», мы теперь очень заняты, отвечает за меня Номи, чем же это? – интересуется Дэйв, помогаем родителям, отвечаю я, Марк снова дает мне свою сигарету, помогаете родителям? Да, представь, работаем на Золотом Берегу, в кафе, обстановка, правда, немного другая, чем здесь, и мы с Номи смеемся, а Марк говорит: стало быть, мы проводим время с двумя куклами Барби с Золотого Берега, кто бы мог подумать, и он тоже смеется, ты чего смеешься? – спрашиваю я, Номи, которая уже несколько раз затянулась сигаретой, говорит: давайте все любить друг друга, а Дэйв спрашивает, что, если мы к вам заглянем, так здорово было бы посмотреть, как вы там порхаете, в кафе на Золотом Берегу, я отпиваю «чай», в котором чувствуется только ром, и говорю: не слишком удачная мысль, а почему, возражает Номи, заглядывайте, будем рады, а кафе чье, ваших стариков? Как ты сказал, как ансамбль называется, какой Earshot? – спрашиваю я, затягиваясь сигаретой; в общем, меняем тему, говорит Марк, я смотрю на него: белое узкое лицо, крупные зубы, густые спутанные волосы, не люблю я это слово, «старики», говорю я, а твои родители что делают? – спрашиваю я. So what? При чем тут мои старики, отвечает Марк, они, в отличие от тебя, от вас, тут ни при чем, вам-то родители отстегивают? А у тебя, у тебя-то откуда берется на этот outft? – спрашиваю я его (сейчас все будет хорошо, сейчас подействует травка, думаю я, сейчас вместо лиц я увижу морды зверюшек, сейчас Марк превратится в кошку, а я в мышку или наоборот), почта, ночные дежурства, отвечает Марк, на него приятно смотреть, когда он это говорит; давно, три месяца, четыре? – спрашиваю я; Ильди, хватит тебе, говорит Марк, лучше поцелуй меня, ты просто чудовище, когда начинаешь думать, они все смеются, и я смеюсь с ними и вдруг вижу перед собой Бенно, Бенно, которого легко не заметить в его вечной джинсовой куртке, со вздернутыми плечами, о Бенно, давненько тебя не видела! Бенно подсаживается к нам, он никогда не здоровается, а сразу начинает разговор: ну и что вы думаете об осаде Сараева? Слыхали уже, что там роют туннель? Днем и ночью роют, несколько недель, городу туннель позарез нужен, иначе все остановится, говорит Бенно, который всегда с головой погружен в войну, в политику и в самом деле знает много такого, о чем мы понятия не имеем; надо выпить, говорит Дэйв, иначе совсем засохнем! Алкоголь лишает человека способности мыслить, вы ведь это знаете? Да, Бенно, теперь знаем, ты зря не скажешь, но расскажи нам о туннеле! В прессе об этом ничего еще нет, говорит Бенно с невозмутимым видом, туннель хотят провести под сараевским аэропортом, все равно ведь воздушного сообщения нет, самолеты не вылетают и не прилетают, на взлетно-посадочных полосах невозможно находиться из-за сербских снайперов, понимаете? Мы снова пускаем по кругу сигарету с травкой, Бенно отказывается, вы вдумайтесь, что это значит, когда целый город в осаде, мы вот тут лишь чуть-чуть расшатываем рамки своего бытия, а эти люди, в Сараеве, борются за свою жизнь, да брось, говорит Дэйв, субботний вечер, а ты про Сараево, или, может, ты в добровольцы собрался? Именно, говорит Бенно, кто мы, троглодиты или культурные люди, неужто мы так отупели, что даже думать об этом не хотим, а ты, если тебе не интересно, заткни уши и не слушай, я ведь не с тобой, а с сестрами разговариваю, вот что, девушки, мы ищем людей, которые согласны работать в нашей медийной группе, мы собираем неподцензурную информацию, ну и деньги, чтобы поддержать единственную, пока еще независимую, сараевскую газету, вы могли бы быть нам полезны, вы ведь говорите по-сербохорватски? – спрашивает Бенно, глядя на нас. Мы ни слова по-сербохорватски не знаем, отвечаю я. Вы разве не из Сербии? Из Сербии, но из города, где почти все говорят по-венгерски, а в школу мы пошли только здесь, в Швейцарии, иначе мы бы выучили сербский, говорит Номи. Понятно, вы из Воеводины, жаль. Но все же заглянули бы к нам как-нибудь, мы по вторникам собираемся. Где? Здесь, в этом кафе. Бенно пожимает плечами и исчезает.