Журнал Наш Современник №9 (2004) - Журнал Наш Современник

Статья завершена до августа 1905 года. Нынче его уже невозможно представить чисто календарно — этот 1905-й.

В очерке, особенно в его финале, Анненский коснулся ( и как!) того, что в дальнейшем определит кошмар и муку XX столетия. Во мгле будущего он разглядел то, что было призраком и станет явью. И, как часто водится на Руси, сделал это поэт, ибо только поэт видит мир сквозь “самое страшное и властное слово, то есть самое загадочное — может быть — именно слово будничное ” (слова Анненского). В связи с пьесой Горького поэт прозрел и воплотил великую интуицию XX века. Тому есть и подтверждение.

Павел Флоренский в 1926 году в тезисах к своему докладу о Блоке писал: “Современная Российская императивность марксизма принудительно наталкивает (в этом ее добро) на необходимость выбора монистической системы мировоззрения, внутри которой надлежит “расставить на свои места” накопленные ценности культуры.

Сейчас непосредственно ощутимо, что мир расколот религиозным принципом: антитезис марксизму — только христианство (то есть православие), религии человекобожия — религия богочеловечества”.

И сегодня мир, без всякого марксизма, все так же расколот “религиозным принципом”, как и в 1926-м.

Вопросительная догадка Анненского, надо думать, потому так и поразила Горького, неотступно следовала за ним. Чуткость писателя, мужественно проявленная и хранимая им, делает ему честь.

Впрочем, как некогда заметил Иннокентий Анненский, — “Бог знает... куда заводит иногда перо, взятое со скромной целью дружеской записки”.

 

 

Сергей КОРОТКОВ • Сполохи (Наш современник N9 2004)

 

СПОЛОХИ

 

Валентин Сорокин. “Биллы и дебилы”. Изд-во “Алгоритм”, Москва, 2004 г.

 

Есть книги, появление которых продиктовано самим ходом времени, и оно, время, прежде всего ищет в художественном произведении правду. Правду целительную, а не разрушительную. А что бывает правда разрушительная, “сжигающая мосты”, ни для кого не секрет. Те же последние вещи Астафьева, его роман “Прокляты и убиты”, его публицистика 90-х — яркий пример того, как мастер слова, писатель, даже крупный, не выдерживает “искушения” правдой.

Неожиданную и в то же время долгожданную книгу мемуаров известного русского поэта Валентина Сорокина “Биллы и дебилы” я читал взахлеб, с сердцем, полным боли и сострадания к родному народу, к крестному русскому пути.

 “Но крики сестер и зовы матери, плач сестренки и окровавленный образ отца меня преследовали сильнее и сильнее. На каждый голос мое сердце встанывало и обмирало. Я понимал, я чувствовал сердцем, глазами, спиною гибель брата... Конец его, смерть его. И чем быстрее бежал я за Карькой, уже не слыша цоканья копыт, тем безнадежнее замирало мое маленькое сердце, и тем суровее и жестче брала меня в полон беда”. Признаюсь, что и мое сердце “встанывало и обмирало”, до слезы, до трепета сердечного доходило... Это в какой-то степени и мое воспоминание, и еще многих и многих деревенских мальчишек, хлебнувших лиха, в ту, теперь такую далекую пору.

И внук у могилы отцов,

И правнук сегодня обманут.

О, матери, каменный зов,

Живые и мертвые встанут.

Холмов боевых кругорядь,

Щит месяца на перевале.

Нам нечего больше терять,

Мы, русские, все потеряли.

Сполохи памяти, сполохи бессмертия — вот суть книги Валентина Сорокина, вот ее лейтмотив. И смех, и слезы, и частушки, и трагичная лирика, и упругая проза, что сродни фронтовым сводкам Совинформбюро, и говор народный, и чеканная речь авторских отступлений — все живет в романе подлинной жизнью.

То лопухи ивашлинские изобразит автор, да так, что захочется посидеть в тени их, на “братовой лавочке”, то березки уральские лебедями белокрылыми взлетают в небо, то плачет отцовская гармошка о солдатских могилах. Вдохновенным резцом высечен на ивашлинском граните лик отца, человека необычного в своей “бешеной” неукротимости, в своей такой общей для русского сердца жажде справедливости. И в богоборчестве своем не мелок, а лих и удал Василий Сорокин, отец поэта:

“В углу — икона. Старинная. Золотая. Спокойный и большеликий Бог наблюдает за нами. Молчит. Проносятся мгновенья. Скрипнула дверь, но снова прикрылась. Отец разжимает на медной ручке ладонь. Широкими шагами направ­ляется в угол. Треск. Звон. С божницы сыплется мелкое стекло. Погасло величие иконы. Ее власть перестала быть... Такими я запомнил проводы отца на фронт”.

Восемь детей да старики родители, было с чем идти к Богу с вопросами: “Ответь, Всемогущий, кто согреет их? Кто накормит, когда уйду на войну?” Таков русский человек — счет к небесам у него в горсти! Но зато и в покаянии глубок он и велик. Всем сердцем понимает отец праведность военного долга. Но кто в него камень посмеет бросить, когда смотрят на кормильца детские тоскующие глаза? А все-таки есть Бог. Он, Господь, и в солдате русском, отце поэта, свою работу совершил, и через страдания, через огонь военный, через гибель друзей боевых все-таки приходит отец к пониманию Веры. Жену свою любя, бережет ее лампады от сквозняков эпохи.

Конечно, название романа публицистично, доведено до гротеска, до набатного звона: “Биллы и дебилы... Биллы и дебилы... Биллы и дебилы...”. Кто-то, быть может, и поморщится: “Политика надоела!” Но у гнева свои права! И Валентин Сорокин, сам непосредственный участник многих исторических событий, в том числе и кровавых, не обходит стороной ни предателей из Политбюро, ни масоно-иудейских их прихлебателей, ни “русских” генералов, расстрелявших Верховный Совет. Клубится и корчится, вопиет и злорадствует, пугает и мстит, перекрашивается и наглеет вся эта “мразь, запачканная русской безвинной кровью”.

Композиция произведения многомерна, многоярусна, она дает простор и мыслям, и чувствам читателя. И верится: подлинность писем несомненна. Она в той безыскусной, правдивой манере, чья интонация подкупает читателя богатством чувств. Возникает обаятельный образ женщины, наделенной даром пророческим, даром видения небесных сфер. Волнует глубина постижения ею судьбы страны и судьбы поэта:

“Валентин! Осторожней... Не называй друзей-современниковцев... Тебе шьют организацию русского национал-шовинистического подполья. Крем­лев­ские реликты окончательно обезумевают, а параллельно с ними в кресло садятся их сыновья, зятья, племянники, спаянные коммерческим братством с Израилем, Европой, США...

...Вчера я тосковала о тебе. Гуляла по набережной за Кутузовским проспектом. Лето. Солнце. А тебя рядом нет. Я люблю тебя. Но я не принесу твоей семье несчастья. Я, сострадая, люблю тебя. Я была одета в зеленое платье — цвет, воспетый тобою:

В поле — ягода, а в лесу

Птица-иволга, ты взгляни-ка:

Столько слов для тебя несу,

Что не слово, то земляника.

Любовь поднимает, просветляет, делает сердце поэта мудрым:

Настрадавшийся на жестоком ветру эпохи, Валентин Васильевич Сорокин “на своей шкуре” прочувствовал русофобские плети. “Шовинист, русофил, фашист” — и это малая толика ярлыков, что цепляли репейными наградами поэта и руководителя крупнейшего издательства “Современник”. Выстоял. Чтобы тепло и задушевно вспомнить на страницах книги о друзьях-товарищах, о писателях, поэтах, художниках и о “простых” своих земляках по деревенской жизни и по мартеновскому цеху.

“Россия моя ненаглядная, печаль моя вещая, любовь моя бессмертная, самим Иисусом Христом врученная мне, а матерью моею выпестованная, давно и не раз я обманут, давно я и непоправимо сед, дети мои скоро засеребрятся, волосы их русским светом опыта овеются, но я, как ребенок, лишь оторви меня от груди своей, Россия моя золотоволосая, и я умру...

Но не дай мне, Родина, молча и беспомощно видеть, как черти косно­язычные, бесы кривоухие, торгаши вонючие, заправилы рыночные глумятся над тобою, обирают и распродают тебя заокеанским хозяевам…

С неба, с неба, по милости Бога, опускаются звоны колокольные, твори­мые далекими звонарями русскими в честь войска Дмитрия Донского, разметавшего на Куликовом поле тучеподобную орду Мамая. И не молнии искрятся, а мечи сверкают. И Русь поднимается…”.

Этой присяге на верность Отчизне верен наш современник, русский поэт, бесстрашный публицист, талантливый прозаик Валентин Васильевич Сорокин, чью книгу воспоминаний, уверен, будут читать долгие годы.

 

P.S. Статья эта была уже написана, когда я услышал из уст поэта быль-притчу:

“Недавно, в эти годы, приезжал я с родней навестить родные места. Ивашлы нашей нет давно, все заросло бурьяном. Да память моя не заросла. С тоскующим сердцем глядел я на святое свое. И вдруг — беркут, хозяин здешний, пошел в атаку на нас, “чужаков”. Кричит грозно, бьет крылами по стеклу машины, в святое свое не пускает. Видать, гнездо у него где-то поблизости. И подумал я: “Вот так и всякий человек беркутом яростным налетай на врагов крова своего! Не пускай в святое свое! Ни пяди не отдавай!”.