Журнал Наш Современник №9 (2004) - Журнал Наш Современник

Это Д. С. Мережковский, статья его называлась “Не святая Русь”... Вероятно, Мережковский очень ругал себя за эту статью. Другая статья Иннокентия Анненского, поэта, напечатана в одной из двух его книжек прозы. Вот и — всё”. Напоминаю, что это 27-й год и что именно в эту пору Горький указывает лишь на две статьи и подчеркивает их исключительность, единст­венность — “Вот и — всё”.

Дмитрий Сергеевич Мережковский тогда находился в эмиграции во Франции, литературно и общественно был чрезвычайно активен, позиция и поведение его отличались крайним антибольшевизмом и антисоветизмом. В России в 900-е и 910-е годы место Мережковского в русской литературе было неоспоримо. Хотя в критических взглядах и суждениях недостатка не было. Мережковский десятилетия являлся, относительно Горького, “полюсной фигурой”.

С Анненским все совершенно иначе. Поэт умер в конце 1909 года. Литературно почти не признанный. Хоронили тогда — выдающегося педагога и филолога-классика. При всем желании Анненский вряд ли сумел бы в те годы стать человеком, “далеким душе” Горького. Повторю, он был “Никто”.

“Голос вне хора” — так назвал Анненского Михаил Бахтин. Выражение мыслителя живо и просто объемлет то, что сделал в русской поэзии Аннен­ский. На долгие годы его лирика была обречена, если воспользоваться одним из его любимых слов, “забвенности”. Жалкое полупризнание, недоуменно-снисходительные оценки современников и потомков (были и редкие исключения иного порядка) подтверждали горестные слова поэта: “я лишь моралист, ненужный гость, неловок и невнятен”. Должное признание придет позднее. Большей частью со стороны русских поэтов. Но в 900—910-е годы даже самое робкое сопоставление Анненского с Горьким было невоз­можно в силу абсолютной значительности Горького и столь же абсолютной “незна­чительности” Анненского.

Он был далек от “Бури и Натиска” в русской поэзии прошлого столетия, так склонного к суете и обольщению “новым”. За спиной был XIX век, его век, “где гении открывали жизнь и даже творили бытие ”. Где сам он жил, думал, учил гимназистов, переводил Еврипида, что-то мучительно решал над “чадными страницами” Достоевского. Да и великая русская литература была “его” литературой. Делом теплым, домашним. А как он писал о ней! О Гоголе и Достоевском, Тургеневе и Лермонтове, Гончарове и Аполлоне Майкове, Писемском и Льве Толстом... Он создал великую критическую прозу, которая так и просится быть выученной наизусть, удивляет даже при сотом чтении глубочайшей причудливостью своих “отражений”, доносящих “что-то безмерное, что-то безоглядно наше”. На новый век, где “таланты стали делать литературу ”, он взирал с недоверчивой терпимостью, хотя и стал могучим поэтом именно этого века. Сам Анненский, применительно к новому качеству русской лирики XX века, отметил такое обстоятельство: “стихи и проза вступают в таинственный союз”. Этот “таинственный союз” и был им воплощен с редкой последовательностью и художественной волей, дерзко и одновременно с удивительно старомодным тактом: “...строгая честность, умная ясность, безнадежная грусть. Это наш Чехов в стихах”. Таково давнее мнение русского философа Георгия Федотова.

В начале 1906 года в Санкт-Петербурге вышел первый литературно-критический сборник Анненского “Книга отражений”. В 1909-м — “Вторая книга отражений”. До появления этих изданий Анненский публиковал статьи преимущественно научного и педагогически-методического характера. Сборники вызвали большей частью недоуменные оценки. Непонимание и удивление порождало в них всё: выбор тем и подход к ним, развитие мысли и “странный” стиль. Если обобщить высказывания и мнения, то сложится примерно такое: “По-русски о литературе так еще не писали. Но зачем это? И хорошо ли так писать?”. В предисловии к “Книге отражений” автор заметил: “Я же писал здесь только о том, что мной владело , за чем я следовал , чему я отдавался , что я хотел сберечь в себе, сделав собою”. В одном из писем той поры Анненский признался, что более точным названием книги вместо “Отражений” было бы — “Влюбленности”.

“Книга отражений” состоит из 10 очерков. Они распределены по пяти разделам. Отдельно представлена лишь статья “Бальмонт-лирик”. Самый пространный раздел называется “Три социальных драмы”. В него входят очерки “Горькая судьбина”, “Власть тьмы”, “Драма на дне” (хочу обратить внимание читателей на особенности в названии последнего очерка). К этому разделу примыкает другой — “Драма настроения”, куда входит лишь один очерк “Три сестры”. Итак, Анненский в некоем единстве рассматривает драматические создания Писемского, Льва Толстого, Горького и Чехова. С подобным охватом поэт более нигде не обращался к русской драматургии.

Статья “Драма на дне” и вызвала “сильное удивление” Горького. Мы вправе задаться вопросом: почему? Для ответа необходимо небольшое отступление.

Анненский начинает свою статью так: “Я не видел пьесы Горького. Вероятно, ее играли превосходно. Я готов поверить, что реалистичность, тонкость и нервность ее исполнения заполнят новую страницу в истории русской сцены, но для моей сегодняшней цели, может быть, лучше даже, что я могу пользоваться текстом Горького без театрального комментария, без навязанных и ярких, но деспотически ограничивающих концепцию поэта сценических иллюзий.

Я думаю, что в наши дни вообще коллизия между поэзией и сценой все чаще становится неизбежной. На сцене вместе с развитием реалистичности растет и объективность изображения Жизнь кажется мистической и декорация живой”. Какие важные и многосмысленные замечания!

Здесь неуместно вдаваться во всяческие подробности, касающиеся пьесы “На дне”. Жизнь пьесы на протяжении длительного времени — сплошной литературный и театральный триумф. Для лево-социалистического сознания, особенно для идеологической мифологии в СССР, пьеса имела культово-воспитательное значение. Некоторые фразы из нее, такие как “Всё в человеке, всё для человека!” и подобные, стали “скрижалями” советского мировоз­зрения и поведения.

Горький писал пьесу в 1902 году. 18 декабря на сцене Московского художественного театра состоялась ее премьера. Отдельные издания появились в 1903 году в Мюнхене и Санкт-Петербурге. Полное название пьесы — “«На дне». Картины. Четыре акта”. Успех пьесы в России и Европе, общественно-политический резонанс были огромны. Некоторые театральные представления перерастали в манифестации. Интересно суждение автора о знаменитом монологе Сатина: “Речь Сатина о человеке-правде бледна. Однако — кроме Сатина — ее некому сказать, и лучше, ярче сказать — он не может”.

Вот и начинает просматриваться то, что так сильно и неожиданно задело Горького. В очерке “Драма на дне” Анненский с прихотливой пластичностью и музыкальностью, даже своевольно, в форме быстрого пересказа, подчинил себе пространство пьесы, обронив при этом множество чудных и глубоких мыслей. Удивительна содержательная плотность очерка. Чего стоит лишь одна такая фраза: “Так, драгоценный остаток мифического периода — герой , человек божественной природы, избранник, любимая жертва рока, заме­няется теперь типической группой, классовой разновидностью.

Драматургия пьесы “На дне” имеет несколько характерных черт. В пьесе три главных элемента: 1) сила судьбы, 2) душа бывшего человека и 3) человек иного порядка, который своим появлением вызывает болезненное для бывших людей столкновение двух первых стихий и сильную реакцию со стороны судьбы”. Согласимся, мы совсем не избалованы суждениями такой сдержан­ной и благородной силы о прославленной пьесе!

Вершина свободной и властной мысли Анненского в последних строках статьи. Им предшествует выдержка из монолога Сатина: “Человек может верить и не верить... Это его дело! Человек свободен... он за всё платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум. Человек за всё платит сам, и потому он свободен! Человек — вот правда! Что такое человек? Это не ты, не я, не они... Нет! Это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет в одном! Пони­маешь? Это огромно. В этом все начала и концы. Всё в человеке, всё для человека! Существует только человек — всё же остальное дело его рук и мозга! Человек! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо!..”.

Венчает эту славную риторику и весь очерк “еврипидовская” интонация Анненского: “Слушаю я Горького-Сатина и говорю себе: да, всё это, и в самом деле, великолепно звучит. Идея одного человека, вместившего в себя всех, человека-бога (не фетиша ли?) очень красива. Ох, гляди, Сатин-Горький, не страшно ли уж будет человеку-то, а главное, не безмерно ли скучно ему будет сознавать, что он — всё, и что всё для него и только для него?..”.

Статья завершена до августа 1905 года. Нынче его уже невозможно представить чисто календарно — этот 1905-й.