Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Я снова смотрю на неё в предельной степени удивления.

– Я был в Европе десятки раз, – признаюсь я. – В лучшем случае, я помню, что был в Париже, в Риме и в Копенгагене. Хотя я был в десятках городков. Но я не помню этих названий.

– Нет, а я хорошо помню, – спокойно отвечает она. – Потому что была по несколько раз в каждом из этих городов. С 1959 года почти каждый год ездили. В первый раз по музеям ходили, по храмам, витражи ведь нужно посмотреть, иконы. А второй раз, когда в Риме были, отец говорит: «Знаете что? Идите вы сами на экскурсию на эту. Я уже весь ладаном пропах…»

Но интересные, знаете, встречи бывали. В Сицилии были в гостях у итальянского писателя, который воспитывал 12 чужих детей. Причём шесть из них – дети погибших от мафии полицейских, а шесть – дети мафиози, которых убили полицейские. Интереснейший человек.

– Когда это было? – спросил я.

– Это было в 1960 году, – всё так же спокойно ответила Светлана Михайловна. – Потому что тогда мы два года подряд ездили в Италию. В 1959 году и в 60-м. Но в 59-м мы до Сицилии не доехали. А в 60-м были на Капри, где Горький жил. Мы на машине путешествовали. Проехали от Рима до Салерно и до Палермо.

Я удовлетворённо кивнул. Ну а чего такого: ездили с отцом 62 года назад. Как забудешь такое. И 63 года назад тоже ездили. Тоже не забудешь.

И я переменил тему:

– Он кого-то мог назвать своим наследником в литературе?

– Он всех молодых читал. Но никогда никому предпочтение не отдавал. Чтобы не было никаких обид.

– Что он в последние годы читал?

– Мемуары маршала Жукова. Пржевальского. Арсеньева. Эти книги постоянно были на столе.

– Кого он любил из числа поэтов-современников?

– Исаковского.

– А они встречались?

– Нет. Только по телефону один раз разговаривали. У Исаковского был день рождения, отец ему звонил. Исаковский уже тяжело болел, и встреча была невозможна. Отец по телефону его поздравил. Ещё он любил Дон-Аминадо.

– Видимо, за границей купил его сборник?

– В Париже, в русской лавке.

– В каком году, не помните?

– В 35-м. Это было издание в мягкой обложке. Назвался сборник «Накинув плащ». С этого же стихотворения и начинался сборничек.

Светлана Михайловна цитирует наизусть:

«Накинув плащ особого покроя / Классических и сладостных годов, / Чудесный плащ любовника, героя, /Весёлого хозяина пиров…»

Дон-Аминадо – это Аминад Шполянский, в Херсонской губернии родился, в Одессе учился, воевал в Первую мировую, был ранен, в 1920-м эмигрировал. Стихи его – не скажу, что они с признаками гениальности. Но, думаю, привлекали отца тем, что в них острая тоска по России.

Помните его стихи про то, что каждый город имеет свой запах? «Вечных запахов Парижа / Только два, они всё те же: / Запах жареных каштанов / И фиалок запах свежий». И далее: «Но один говорит есть в мире запах, / И одна есть в мире нега. / Это русский зимний полдень, / Это русский запах снега. / Лишь его не может вспомнить / Память, помнящая много, / И уже толпятся тени / У последнего порога»… Такие ностальгические стихи.

Светлана Михайловна смотрит на меня прямым взглядом и улыбается совершенно шолоховской улыбкой.

Дочка гения.

Мы тепло распрощались.

Я вышел на улицу и сел в машину.

И повторил вслух: «Отец был очень одиноким человеком».

Написав целую книгу, я этого не знал.

* * *

Лучшие мировые писатели оставляют одного, двух, редко когда больше типических героев, которые поселяются посреди народа, а затем и человечества, становясь нарицательными.

У Сервантеса – есть Дон Кихот и Санчо Панса. У Дюма – его мушкетёры. У Верна – Паганель. У Дойла – Шерлок и доктор Ватсон. У Киплинга – Маугли. У Марка Твена – Том Сойер и Гек Финн.

У Гоголя – Тарас Бульба и его сыновья, Чичиков и те, кого он посещал.

У Льва Толстого – Болконский и Наташа Ростова. У Достоевского – князь Мышкин, Раскольников, братья Карамазовы.

У Гашека – Швейк. У Набокова – Лолита.

Великий Гэтсби у Фицджеральда.

Тиффани у Трумена Капоте.

У Хемингуэя – его старик посреди моря. У Экзюпери – привидевшийся лётчику ребёнок: маленький принц.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

У некоторых мастеров высочайшего уровня и вовсе таковых героев нет: ни у Бунина Ивана, ни у Зайцева Бориса, ни у Газданова Гайто. Хотя их дар это не преуменьшает нисколько.

Нарицательных героев определить легко – им ставят памятники. И эти памятники, – верней, персонажи, которым они поставлены, – могут существовать даже независимо от автора.

А у Шолохова нарицательных героев целая тележка, и он правит ею не спеша.

Есть памятник его нахалёнку.

Есть памятник Григорию и Аксинье, да не один.

Есть памятник Щукарю.

Есть памятник Андрею Соколову.

Есть памятник киногероям «Они сражались за Родину» – Ивану Звягинцеву, Николаю Стрельцову, Лопахину, Копытовскому, рядовому Некрасову.

Есть памятник безымянному казаку «Тихого Дона».

Шолохов дал русскому народу нерушимые имена, которыми он будет называться навсегда: как имя княжны Ярославны, как имя Авакумовой жены Настасьи Марковны, как имя Дубровского, как имя Печорина.

Но вот что удивительно.

Все эти шолоховские персонажи – они ведь грешники, за исключением разве что нахалёнка. Живут то вне, то поперёк закона.

У Шолохова во всех его рассказах, повестях, романах непрестанно, несчётно, в катастрофических количествах, убивают. Расстреливают, вешают, рубят на куски, душат, давят. Зверствуют, насилуют, изгаляются. Ни одна проза не выдержала бы такого потока явленной человеческой мерзости.

Григорий Мелехов метался-метался, да так и обратился в бандита. Он убил множество людей, сам и не помнил сколько. Белых, красных, казаков, хохлов, поляков…

Десятки матерей оттого, что Мелехов родился на белый свет и вырос, взяв в руки оружие – не дождались своих сыновей, и чёрное горе разрубило их сердца навсегда. Десятки жён стали вдовами. Десятки детей – сиротами.

А мы всё смотрим на этого казацкого Гамлета и болеем о нём.

Но если бы только о нём!

Когда после первой вспышки страсти Мелехов говорит Аксинье: «Надумал я, давай с тобой прикончим…» – она ждёт, что он завершит так: «…прикончим Степана». Но вместо этого он предлагает: «…прикончим эту историю». Она ж была готова убить мужа, с которым венчалась! Пошла бы на это! Она никакой пощады не ведает! Она ж просто чудовищна!

Но и это потрясающей силы образ. И мы любим её.

Это Шолохов нас, вопреки всему, подвёл к этой любви, наделил ею.

Любим матершинника и бабника Лопахина.

Брехуна и труса Щукаря.

Припадочного упрямца Нагульнова.

Бестолкового атаманца Христоню.

Дарью-гулёну, взявшую на себя два греха – убийства пленного и самоубийства.

Наталью любим, тоже свершившую попытку самоубийства, а в итоге всё-таки убившую и себя, и своё нерождённое дитя.

Мы приняли их всех. Нам всех их жалко.

И молодого комиссара из «Родинки». И его отца, совершившего два жутких греха подряд: убившего и собственного сына, и себя самого.

И Дуню любим, мелеховскую сестру, вышедшую замуж за убийцу собственного брата. И Василису Ильиничну любим, принявшую убийцу старшего сына в дом.

И убийцы становятся новыми детьми этим матерям. Потому что русскому роду не должно быть предела. И где-то в иной жизни другая почерневшая от горя мать так же приютит Григория Мелехова, убившего её сына.

Шолохов смотрел на людей – прости господи, – взглядом, каким, кажется, смотрит на людей Бог.

Люди страшные, слабые, беспощадные, но любимые. Оттого, что всё ещё любящие и жертвующие собой во имя той любви.

* * *

Каким нам запомнить его?

При невеликом своём росте до самой старости не выглядел низким.

В нём было 166 сантиметров – это рост Пушкина. Шолохов был выше Гоголя (158) и немногим ниже Есенина (168) и Достоевского (169).

Где бы ни появился этот ладный парень, он словно заполнял собой пространство: быстрый в движениях, эмоциональный, яркий.