Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

– Чего же ты? – Она недоумённо взмахнула чёрными крыльями бровей.

– Наелся. Спасибо. Завтра утрецом приду докрою.

Марина обошла стол. Медленно обнажая в улыбке плотно слитые зубы, прижимаясь к Андрею большой мягкой грудью, шёпотом спросила:

– А может, у меня заночуешь?

– И это можно, – не нашёлся иного сказать растерявшийся Андрей.

И Марина, мстя за глупое слово, согнула в поклоне полнеющий стан.

– То-то спасибо, кормилец! Уважил бедную вдову…»

Полстранички – а какой художник виден.

Смотрела на него «зверино-сторожким» взглядом: ну это ж просто чудо!

«Пульсирующую синюю жилку» он заметил, – потому что ничем иным статная вдова не выдала своего волнения, – и наконец догадался обо всём, дурень.

Но сколько достоинства в этой женщине, сколько силы!..

А наблюдения Лопахина после бомбёжки?

«Всё поле впереди и сзади окопов было, словно язвами, покрыто жёлтыми, круглыми, различной величины воронками, окаймлёнными спёкшейся землёй. Косые просеки, проделанные в саду бомбами и загромождённые поваленными и расщеплёнными деревьями, обнажали ранее сокрытые ветвями стены и крыши хуторских домов, и всё вокруг выглядело теперь необычно: ново, дико и незнакомо. Неподалеку от окопа Звягинцева зияла крупная воронка, у самого бруствера лежало до половины засыпанное землёй, погнутое и отсвечивавшее рваными металлическими краями хвостовое оперение небольшой бомбы. Но почти всюду над стрелковыми ячейками уже курился сладкий махорочный дымок, слышались голоса бойцов, а из пулемётного гнезда, оборудованного в старой, полуразрушенной силосной яме, доносился чей-то подрагивавший весёлый голос, прерываемый взрывами такого дружного, но приглушённого хохота, что Лопахин, проходя мимо, улыбнулся, подумал: “Вот чёртов народ, какой неистребимый! Бомбили так, что за малым вверх ногами их не ставили, а утихло, – они и ржут, как стоялые жеребцы…” И сейчас же сам невольно засмеялся…»

Деревьев не стало, и всё выглядит «ново и дико»: как это точно.

Голос бойца – ещё «подрагивающий» от непрошедшего волнения.

И это ощущение мужицкого, соборного, боевого и трудового единства, столь дорогое Шолохову, несомое им из книги в книгу.

В шолоховской прозе узнаёшь даже то, чего никогда не видел. Встречаешь близких, о которых не знал. Получаешь издалека весточки, которых и не чаял получить. Прощаешь тех, кого прощать не хотел.

Помню, однажды приехал домой и застал свою мать в слезах.

– Чего, – говорю, – плачешь?

– Шолохова, – говорит, – перечитала.

– А чего плачешь-то? – спрашиваю.

– Как с роднёй повидалась, – отвечает.

* * *

Его положили в клинику на Мичуринском проспекте.

Мучили приступы кашля.

Едва мог говорить.

Целые плантации табака скурил за полвека: и какого иной раз – кромешного горлодёра.

Спокойно переносил две недели все положенные медицинские экзекуции, потом определённо понял: всё, хватит.

Ему предложили операцию, он ответил Марии Петровне: «Не надо… Шарлатанство это всё».

Последнюю неделю в клинике совсем мало спал.

Вызвал лечащего врача, сказал ей с глазу на глаз: «Прошу отменить всё лечение. Попросите сюда Марию Петровну, пожалуйста…»

Позвали Марию Петровну. Она села рядом с кроватью.

– Маруся! Поедем домой… – сказал, улыбаясь.

21 января 1984 года он в последний раз вылетел из Москвы на Дон, к своей станице.

Встречал сын Логачёва Владилен Тихонович, первый секретарь Миллеровского горкома. Он вспоминал: «Проехав от аэродрома метров 500, Шолохов попросил шофёра остановить машину. Снял шапку и обвёл взором пушистые сосны и песчаные барханы, которые как бы венцом охватили окраины станицы Вёшенской. Смотрел кругом внимательно, с навернувшейся слезинкой на глазах…»

Надев шапку, сказал спокойно:

– Трогай.

…Попрощался…

Протянул ещё месяц. Совсем исхудал к финалу: весил сорок килограммов.

18 февраля он пережил клиническую смерть. Дежурный врач, присланный из Ростова, смог его вернуть.

Через день – ещё одна клиническая смерть. Когда врач опять его откачал, Шолохов, придя в себя, спокойно спросил у него: «Зачем?»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Врач потом говорил, что случай исключительный: сердце Шолохова обладало неимоверной силой.

В последний день жизни он просидел в кресле у окна несколько часов, глядя на зимнее солнце над Доном.

Старшая дочь Светлана была при нём.

Вдруг спросил:

– А ты помнишь Исаковского «Осенний сон»?

Дочь:

– Наверное, да.

– Ты знаешь, я начал вспоминать, дохожу до одного места – и не помню дальше. Вспомни.

Дочь рассказывает: «Я тоже начала вспоминать. И тоже, дойдя до какого-то места, останавливаюсь.

Позвали медсестру Валю, она певунья была. Она вместе с нами начала вспоминать – и тоже не может.

И вот мы сидим все, и вдруг он говорит:

– Девчата, а я вспомнил.

И начинает – не сначала, а то, что он вспомнил:

Но пусть и смерть – в огне, в дыму — Бойца не устрашит, И что положено кому — Пусть каждый совершит».

Попросил сигарету – «Gauloise», на который когда-то перешёл с «Беломора». Он всегда докуривал до самого конца, так что из мундштука пинцетом извлекал крошки чинарика. А в этот раз не смог: не осталось сил и дыхания – докурив до половины, затушил.

Прилёг.

– Потерпи ещё немного, доченька – сказал своей Свете – Я сейчас…

Он лежал на супружеской кровати.

Дочку отпустил, а Марию Петровну попросил, чтоб побыла рядом с ним.

За миг до смерти отыскал руку жены, поцеловал и резко отвернулся.

Было 1 час 40 минут 21 февраля 1984 года.

Плоткину он однажды написал в письме: «Всю жизнь всё мы чего-то ждём, да так и умираем, не дождавшись самого главного. А может умирание и есть “самое главное”?»

* * *

Стояли жуткие морозы. Дул донской ветер, о котором иностранец ещё в XVII веке написал: «беспощадный, как сабля».

Хоронили его с воинскими почестями – на лафете.

На похороны пригласили считаное количество людей. Не захотели огромных похорон. Приехавших со всей страны, с разных концов света людей не смогли бы разместить в станице.

Был Михаил Зимянин. Был Василий Шауро. Был начальник Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота Алексей Епишев. Были Георгий Марков, Анатолий Калинин, Сергей Михалков, Егор Исаев. Анатолий Ананьев, Юрий Бондарев, Владимир Карпов, Михаил Алексеев.

Алексеев вспоминал, что холод было едва возможно терпеть, он словно бы в череп вгрызался, но бородатые старики – вёшенские казаки – спокойно шли без головных уборов, и, глядя на них, никто из партийного и писательского руководства не решался даже на полминуты спрятать голову в шапку.

Карпов на траурном митинге сказал: «Хотя бы малую частицу его непомутнённой совести и души каждому из нас…»

Со всех окрестных хуторов бесконечной чередой тянулись люди. Потомки тех, кого Шолохов спасал от нищеты и голода, высылки и погибели – а то и сами спасённые. Всех тех, кого он увековечил под своими или вымышленными именами, сделав небольшой кружок на Верхнем Дону – тем самым циркулем вокруг Вёшенской обведённый, – узнаваемым и родным для неисчислимого количества людей всех рас и вероисповеданий.

Хоронили Шолохова, как он завещал, неподалёку от дома, возле лавочки, на которой он сидел, глядя на тихо текущий неподалёку Дон.

Положили меж четырёх берёз, которые он посадил.

Могилу рыли солдаты. Она получилась очень глубокой. Поначалу шла глина, глина, глина – и только когда добрались до белого, словно бы намытого песка, солдаты остановились.

Над могилой поставили камень с одним словом: «Шолохов».

Теперь он оказался за одним столом с теми, кого любил.

Командир эскадрона Николай Кошевой из рассказа «Родинка» и Андрей Соколов из «Судьбы человека». Семён Давыдов и Макар Нагульнов. Николай Стрельцов и Пётр Лопахин. Прохор Зыков и Григорий Мелехов. Вся родня, которую оставила, наконец, неизбывная человеческая мука.