Широкий Дол - Филиппа Грегори

Она говорила с такой тревогой, что я изо всех сил стиснула зубы, пытаясь заглушить страшные предчувствия и усмирить рвущийся наружу гнев. Но я молчала, до боли закусив губу.

Карета подъехала к мельничному двору, и к нам разом повернулась сотня лиц, казавшихся зеленоватыми в грозовом вечернем свете. Селия вышла из кареты первой, и вокруг послышалось негромкое журчание вежливых приветствий. Зато когда я сходила по ступенькам на землю, в толпе стояла мертвая тишина, столь же холодная, как вода в мельничном пруду, однако каждая женщина сделала книксен, и каждый мужчина, сорвав с головы шапку, поклонился и дернул себя за чуб. Джона приветствовали возгласы: «Добрый день!», но когда Гарри в ответ, как последний дурак, заорал: «Добрый день! С хорошим вас урожаем!», ответом ему было ледяное презрительное молчание.

– Лучше бы нам поскорее со всем этим покончить, – сказал он Селии вполголоса, но достаточно внятно, и засунул палец под туго завязанный галстук, освобождая узел.

– Хорошо, – сказала она. – Ты прочтешь молитву?

Гарри растерянно посмотрел на нее, но все же большими шагами подошел к столу, выждал, пока все рассядутся, и пробормотал несколько слов на латыни, которые, возможно, когда-то знал и понимал. Потом он махнул рукой миссис Грин, стоявшей в дверях кухни, и она с каменным лицом и без малейших признаков улыбки вынесла большой поднос с ломтями ветчины, цыплятами и говядиной и с грохотом поставила его на стол. Следом за ней вышли кухонные девушки из усадьбы, и каждая несла большую тарелку с различными сырами; следом за ними лакеи вынесли огромные караваи свежего золотистого хлеба. Однако при виде всего этого великолепия за столом не послышалось радостных возгласов. И взволнованного трепета все это тоже не вызвало. Душа ушла из Широкого Дола. Эти люди были просто голодны; они умирали от голода. А вкус мяса они давно уже позабыли. Но драки не было. Они были слишком измождены, чтобы драться. Отчасти также их сдержанность диктовалась добрым отношением к Селии и Джону. Но главное – у них просто не было сил сражаться за еду. Они давно смирились с тем, что им всем суждено умереть от голода, и среди них не нашлось никого, кто был бы достаточно разгневан или просто достаточно решительно настроен, чтобы выхватить у соседа его порцию. Естественных вожаков – старого Тайэка и тех троих парней – в деревне больше не было. А те, что остались, были всего лишь жалкими бедняками, готовыми терпеть голод молча, молча ожидать неминуемой смерти и больше не испытывать перед ней страха. Они настолько изголодались – меня даже затрясло от этого зрелища! – что даже есть не могли.

Если на рождественском празднике они буквально когтями вырывали пищу друг у друга, как дикари, как дикие голодные звери, то теперь они даже острого голода больше не испытывали – они привыкли есть или очень мало, или совсем ничего. И сидя за праздничным столом, обильно накрытым в честь нового урожая, они уже не могли наслаждаться вкусной едой: они забыли, как это делается. Замечательные сыры и свежая ветчина утратили для них свой вкус и аромат. И их бедные, до предела сжавшиеся желудки не могли справиться с нормальным количеством пищи. Они слишком привыкли голодать.

И они почти не ели. Вместо этого они бесстыдно хватали огромные ломти хлеба, перекладывали их мясом и сыром и рассовывали все это по карманам, за пазуху – куда угодно. Они прятали пищу в невероятных количествах, как белки, готовящиеся к суровой зиме. Но не вырывали ее друг у друга. Теперь они, напротив, помогали друг другу, а самым слабым, особенно дряхлым старикам, их долю заботливо выделяли сами молодые мужчины, у которых щеки были ввалившимися и бледными от недоедания. Печальнее всего было смотреть, как эти старики в свою очередь совали дополнительные куски мяса матерям с маленькими детьми. Одна девушка, явно беременная, сидела с выражением тупого отчаяния на лице, и с какой трогательной нежной заботой ее соседи уговаривали ее непременно взять свою порцию мяса и сыра, завернуть все это в платок и унести с собой. Нет, эти голодные люди не вырывали еду друг у друга изо рта. Они уже научились дисциплине голода, испытав глубокое потрясение после тех смертей, что случились минувшей зимой. Теперь они делились друг с другом, хотя их собственные животы урчали от голода.

В небе клубились зловещие черные тучи, но здесь, в низине, не чувствовалось даже того слабого ветерка, что дул у нас в усадьбе. Лишь по качающимся верхушкам деревьев можно было догадаться, что ветер еще дует, а по тому, как вдруг застонали сосны, мы поняли, что он усиливается. Затем раздался такой раскат грома, словно разом рухнула тысяча деревьев, и вспыхнуло сразу несколько молний, все вокруг заливших ослепительным снежно-белым сиянием, а потом снова грозно зарокотал гром. Селия, сидевшая рядом со мной, вдруг покачнулась, схватила меня за руку и выдохнула:

– Мне больше этого не вынести!

Джон тут же подхватил ее, обняв за талию, и резко велел Гарри:

– Немедленно увези ее домой! – И, продолжая поддерживать Селию, повел ее к карете. Кучер Бен, всегда отличавшийся завидным аппетитом у нас на кухне, так и не присоединился к своей голодной родне и за стол вместе со всеми не сел. Заметив нас, он вынырнул откуда-то из лиловой тени, готовясь ехать обратно.

– Мы, значит, теперь уезжаем! – сказал Гарри, обращаясь к сидевшим за столом, и его голос, прозвучавший, как сигнальная сирена во время тумана, подхватил усиливающийся ветер. – Мы желаем вам доброй ночи и благодарим за ваши труды…

Не дослушав Гарри, я тоже села в карету следом за Селией. Руки у нее были холодны как лед, и она все терзала и крутила свои пальцы, лежавшие на коленях, словно пытаясь стащить с них невидимые перстни. По ее телу то и дело пробегала сильная дрожь, дыхание было прерывистым. На мой взгляд, нам нужно было уезжать как можно скорее, но я забыла о том, что мой брат все и всегда делает невпопад.

Он взобрался на ступеньку кареты, потом вдруг развернулся и крикнул:

– А ведь Широкий Дол вовсе не так уж плох, верно? Не так уж много осталось таких поместий, где после уборки урожая предлагается бесплатный ужин, да еще такой роскошный!

Поднявшийся ветер выл и стонал, заглушая голоса крестьян, стонавших с ним в унисон. Отчаянные глаза голодных людей уставились на Гарри, стоявшего на ступеньках кареты, и на меня, выглядывавшую в окно, и, казалось, они могут легко сжечь нас огнем той ненависти, что пылает в их душах.

– А как насчет зерна? – послышался чей-то одинокий голос, и его поддержал неразборчивый страшный хор голосов, исполненных ненависти:

– Что в Широком Доле выросло, то здесь и продавать следует! И молоть! Здешнее зерно и кормить должно здешних людей! – гремели их голоса. В дверях кухни я заметила мельника Грина и прочла в его холодных глазах то же гневное послание.