Все романы в одном томе - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

понять, будто большие для нас слишком шумны и вульгарны. Разумеется, знакомые все прекрасно понимали и откровенно судачили об этом между собой, но мама всегда утверждала, что в Европе так принято. И ей ли было не знать: она родилась в Германии, но ее мать была американкой, мама выросла в Чикаго и была в большей степени американкой, нежели европейкой.

Через две минуты им предстояло встретиться с остальными, и Розмари постаралась взять себя в руки, когда они выходили из такси на улице Гинеме, напротив Люксембургского сада. Они собрались на обед у Нортов в их уже опустевшей квартире, под окнами которой зеленели пышные кроны деревьев. Этот день показался Розмари совершенно не похожим на предыдущий: очутившись лицом к лицу, они с Диком лишь мимолетно задели друг друга взглядами, словно птицы крыльями на лету. Но после этого все стало прекрасно: она поняла, что он уже начинает влюбляться в нее, и теплая живительная волна радости растеклась по ее телу. Спокойная, ясная уверенность укрепилась и песней зазвучала внутри. Розмари почти не смотрела на Дика, но знала: теперь все хорошо.

После обеда Дайверы, Норты и Розмари отправились в студию «Франко-американ филмз», где к ним присоединился Коллис Клей, ее нью-хейвенский кавалер, о встрече с которым она договорилась по телефону заранее. Он был родом из Джорджии и отличался тем правильным, даже шаблонным складом ума, какой свойствен многим южанам, получившим образование на Севере. Минувшей зимой он казался ей привлекательным, тогда, в машине, которая везла их из Нью-Хейвена в Нью-Йорк, они всю дорогу держались за руки; теперь он для нее просто не существовал.

В просмотровом зале она села между Коллисом Клеем и Диком; пока киномеханик вставлял бобину в проектор, администратор суетился вокруг Розмари, щеголяя своим якобы новейшим американским сленгом. Когда пленку заело, он бросил механику: «Да, парень, бананов у тебя сегодня действительно нет». Потом свет погас, раздался щелчок, привычное шуршание пленки, и наконец они остались с Диком наедине. В полутьме они посмотрели друг на друга.

– Розмари, дорогая, – тихо пробормотал он. Они коснулись друг друга плечами. В конце ряда заерзала, устраиваясь поудобней, Николь, Эйб судорожно закашлялся и высморкал нос, потом все угомонились, фильм начался.

И вот на экране она, вчерашняя школьница с застывшими, как у греческой терракотовой статуэтки, волнами волос, струящихся по спине; она, такая юная и наивная, плод любовных материнских забот; она – само воплощение незрелости нации, новый кукольный стереотип для ее вожделеющего духа. Розмари припомнила, какой чистой и обновленной чувствовала себя тогда, под освежающим новеньким шелком этого платья.

Папина дочка. Храбрая кроха, которой пришлось несладко? Ооо-ооох ты моя милая малышка, сладкая моя пташка – не слишком ли сладкая? Перед ее крошечным кулачком откатывались вспять силы похоти и разврата; да что там, останавливалась сама поступь судьбы; миновало неминуемое, благоразумно отступали логика и диалектика. Забыв о ждущей дома грязной посуде, женщины в зале плакали навзрыд, да и в самой картине одна дама рыдала так много, что едва не затмила Розмари. Она лила слезы во всех декорациях, стоивших целое состояние, – в интерьере столовой, обставленной мебелью в стиле Дункана Файфа, в аэропорту, во время парусной регаты, из которой в фильм вошло всего два кадра, в метро и, наконец, в туалетной комнате. И все-таки победа осталась за Розмари. Сила ее характера, ее отвага и стойкость сокрушали пошлость этого мира, и на лице, еще не превратившемся в подобие маски, отчетливо прочитывалось, каких усилий стоила ей эта борьба, но в то же время лицо это было столь трогательным, что зрители время от времени не могли сдержать эмоций. Картина шла с одним перерывом; когда зажгли свет и стихли аплодисменты, Дик искренне произнес:

– Я просто потрясен. Вам предстоит быть одной из лучших актрис нашего времени.

Показ продолжился. Настали лучшие времена, но слащавая сцена состоявшегося наконец воссоединения Розмари с родителем была окутана таким явным флером отцовского комплекса, что ее порочная сентиментальность заставила Дика внутренне поежиться от лица всего племени психологов. Экран погас, зажегся свет – и вот долгожданная минута.

– Я устроила еще кое-что, – объявила Розмари. – Пробу для Дика.

– Что?!

– Кинопробу, прямо сейчас.

Наступила мертвая тишина. Потом кто-то из Нортов сдавленно хихикнул. Розмари наблюдала за Диком и по выражению его по-ирландски богатого мимикой лица видела, как до него доходит смысл сказанного ею; одновременно она начала понимать, что неудачно выложила козырь, хотя пока не догадывалась, что и сама карта не была козырной.

– Я не желаю участвовать ни в каких пробах, – произнес Дик сурово, но, оценив ситуацию в целом, добавил мягче: – Розмари, я в недоумении. Кино – отличная карьера для женщины, но – боже милостивый! – я для съемок не гожусь. Я старый книжный червь, обитающий за глухой стеной частной жизни.

Николь и Мэри стали шутливо уговаривать его не упускать свой шанс; они подзуживали его, хотя были, похоже, немного разочарованы тем, что их в пробах участвовать не пригласили. Но Дик закрыл тему, переведя разговор на актеров, о которых высказался довольно саркастически.

– Самую зоркую стражу ставят у ворот, которые никуда не ведут, – сказал он. – Быть может, потому, что пустота слишком постыдна, чтобы выставлять ее напоказ.

Со студии Розмари, Дик и Коллис Клей возвращались в одном такси – они решили завезти Клея в гостиницу, после чего должны были отправиться на чаепитие, от которого Николь отказалась, так же как и Норты, сославшиеся на необходимость закончить какие-то дела, оставленные Эйбом напоследок.

– Я думала, – укоризненно сказала Розмари, – если проба окажется удачной, я смогу взять пленку с собой в Калифорнию, показать ее там, и тогда вы бы приехали ко мне и стали моим партнером в новом фильме.

Дик был ошеломлен.

– Мне это чертовски лестно, – ответил он, – но я предпочитаю смотреть на вас. Вы были в сегодняшнем фильме едва ли не самым прелестным персонажем, какой я видел в кино.

– Великолепная картина, – подхватил Коллис. – Я смотрел ее в четвертый раз и знаю одного парня в Нью-Хейвене, который видел ее раз десять, однажды ему даже пришлось поехать в Хартфорд, чтобы ее посмотреть. А когда я привез Розмари в Нью-Хейвен, он так оробел, что не решился с ней познакомиться. Можете себе представить? Эта девчушка разит наповал.

Дик и Розмари переглянулись, им хотелось поскорее остаться наедине, но Коллис этого не понял.

– Давайте я высажу вас там, где вам нужно, а потом поеду к себе в «Лютецию», – предложил он.

– Нет уж, лучше мы вас завезем, – возразил Дик.