Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин

Всего за десять дней синий и гладкий бетонный пол покрылся слоем грязи. Сяохуань рубила в коридоре пельменный фарш, и если на пол сыпались кусочки сала, ленилась как следует подмести. Она первой шла к столу, а когда остальные садились, вспоминала, что тарелки с едой никто не вынес. Поставит тарелки, а палочки забудет. Вдобавок, работая по дому, Сяохуань во все горло бранилась: «В овощном-то глиной торгуют вместо овощей, вот и отмывай теперь», «В рисовой лавке бессовестные люди с тухлой душой, песку в рис подсыпали, как пить дать! Перебирать придется!» Или так: «Чжан Цзянь, соевый соус закончился, ну-ка сбегай да купи!», «Ятоу, лентяйка, гляди, опарыши между костями завелись! Я когда сказала пеленки постирать? Стоят целый день, киснут!»

В гостинице Сяохуань числилась временным работником, через две недели пропусков пришло предупреждение. Шестимесячных малышей бросать было никак нельзя, пришлось скрепя сердце уйти с работы, которая в кои-то веки пришлась ей по душе. Однажды Чжан Цзянь налил воды в таз, присел на край кровати и принялся оттирать ноги с мылом. Сяохуань глядела, как мужнины ступни беспокойно топчутся в тазу, взбивая серо-белую мыльную воду. Спросила его:

— Дохэ уже дней двадцать как нет?

— Двадцать один.

Сяохуань погладила мужа по голове. Она не хотела говорить, что привычку тереть ноги с мылом ему навязала Дохэ. Чжан Цзянь никогда особо не воевал с японскими правилами. Да разве тут повоюешь? Ведь как Дохэ насаждала свои порядки: не говоря ни слова, семенила с тазом горячей воды, ставила у твоих ног, рядом ложился кусок мыла. Присев на одно колено, снимала с тебя носки. Глядя, как она, склонив голову, пробует воду, каждый бы сдался. Двадцать один день без Дохэ, а ноги моет по ее уставу. Сколько еще времени должно пройти, чтоб Сяохуань наконец отвоевала себе мужа?

И удастся ли вернуть его целиком?

Спустя месяц Чжан Цзяню стало невыносимо в собственном доме. Выспавшись после ночной смены, он набрал воды в ведро, выпятил зад, как это делала Дохэ, и принялся оттирать бетонный пол. На каждый чистый пятачок уходило по несколько минут. Так он и возился со щеткой, когда с террасы раздался крик соседки:

— Батюшки, никак Дохэ?

У Чжан Цзяня вдруг подломились колени.

— Дохэ, как же ты?.. Да что же с тобой стало? — соседка визжала, будто увидела беса.

Дверь позади Чжан Цзяня открылась. Он обернулся; женщина, переступившая порог, походила на грязную пеструю тень: платье целый месяц служило хозяйке и одеялом, и матрасом, и полотенцем, и бинтами, и никто бы не поверил сейчас, что когда-то оно было светлым. Соседка маячила за спиной Дохэ, растопырив руки, не решаясь коснуться этого тщедушного грязного существа.

— Ты как вернулась? — спросил Чжан Цзянь. Он хотел встать с пола, но не смог — облегчение и запоздалый страх, как у помилованного преступника, обрушили его на пол.

Волосы Дохэ разметались по плечам, как у бесовки. Наверное, никто и не догадывался, до чего же густая у нее копна. Теперь и Сяохуань показалась из кухни, уронила металлическую лопатку, подбежала, обняла Дохэ.

— Что с тобой приключилось? А?! — она заплакала, потом сжала грязное лицо в ладонях, всмотрелась в него, снова обняла Дохэ и опять схватила ее за плечи, чтоб оглядеть. Кожа потемнела, поверх загара проступала землистая бледность, глаза глядели мертво.

Соседка, озадаченно наблюдавшая за воссоединением этой семьи, не то радостным, не то печальным, бормотала: «Вернулась, и хорошо, вернулась, и слава богу». Никто не заметил отвращения и жалости, с которыми она смотрела на Дохэ, — было не до того. Давняя догадка соседей подтвердилась: у свояченицы не все ладно с головой.

Дверь за соседкой закрылась. Сяохуань усадила Дохэ на стул, крикнула мужу, чтобы намешал кипятка с сахаром. Чистюлей она никогда не была, но тут даже ей показалось, что Дохэ нужно поскорее вымыться.

Только что отправила Чжан Цзяня мешать воду с сахаром, но теперь срочно приказала ему выкрутить пеленки, отмокавшие в деревянном корыте, — Дохэ надо искупаться.

Дохэ вскочила со стула и с грохотом распахнула дверь в маленькую комнату. Одеяла и простыни близнецов не успели выстирать, поэтому Дахай с Эрхаем спали в клочьях ваты. В комнате стоял густой дух: запахи еды, табака, испражнений сплелись в горячий клубок. Игральные карты дети так обмусолили, что они сделались круглыми, вся кровать и пол были в крошках от пампушки. Дохэ схватила сыновей, поджав ноги, села на кровать, и дети улеглись в ее руках надежно и покойно. Она расстегнула пуговку на грязном, как половая тряпка, платье, и близнецы, не открывая глаз, тут же взяли грудь. Через несколько секунд один за другим выплюнули. Дохэ снова сунула им грудь, на этот раз они отказались сразу, словно плюнули две сморщенные виноградные шкурки, из которых выжали сок и выдавили мякоть. Дахай с Эрхаем крепко спали, но их разбудили и заставили сосать давно пересохшую грудь, и теперь братья не на шутку рассердились, заплакали, закричали, засучили ручками и ножками.

Дохэ, не проронив и слова, не шелохнувшись, с тихим упрямством прижимала к себе детей. От каждого их трепыхания ее дряблую грудь болтало, казалось, этой груди уже полвека, не меньше. Вся плоть Дохэ была иссушена, ребра выпирали наружу, рядами спускаясь вниз от ключиц.

Она упрямо совала грудь в ротики Дахая и Эрхая, но они снова и снова отказывались. Тогда Дохэ, не церемонясь, сжала губки Дахая, заставляя его сосать, будто если он послушается, у нее вновь появится молоко, хлынет из недр ее тела. Будто если дети возьмут грудь, связь с ними останется священной и нерушимой, как воля Неба, и Дохэ окажется сильнее мужчины и женщины, живущих в этом доме.

С Дахаем трюк не сработал, и она принялась за Эрхая. Одной рукой Дохэ грубо сжала затылок сына, другой сунула ему грудь. Головка Эрхая дернулась вправо, влево, но не смогла прорвать осаду, назад отступать тоже было нельзя. Лицо ребенка стало пунцовым от гнева.

— Что творишь? Откуда там молоку остаться? — бросила Сяохуань.

Но разве Дохэ понимала сейчас доводы разума, слушала рассудок? Она даже с полугодовалыми сыновьями была груба и безрассудна.

Поняв, что отступление отрезано, Эрхай бросился в атаку. Он нанес резкий удар, впившись парой верхних зубок и рядом нижних в этот настырно морочивший его сосок. Дохэ охнула от боли, грудь выпала из сыновнего рта. Два негодных, никому не нужных соска вяло и скорбно повисли.

Чжан Цзянь не мог больше на это смотреть. Он подошел, взял Эрхая, осторожно объясняя Дохэ: дети уже привыкли к каше и разваренной лапше, и гляди, разве им плохо? Ни ляна веса не потеряли.

Дохэ вдруг положила старшего сына на кровать, а в следующий миг уже вцепилась в Чжан Цзяня. Никто не успел заметить, как она поднялась с кровати и метнулась к жертве. От исхудавшей Дохэ осталась одна пустая оболочка, но двигалась она, словно дикий зверь. Повисла на широких плечах Чжан Цзяня, колотя его по голове, по щекам, по глазам, а ноги ее превратились в лапы, десять длинных черных когтей изодрали икры Чжан Цзяня до кровавых полос. Нападение застало его врасплох, он держал у груди орущего Эрхая, пришлось принимать удары Дохэ на себя, не то сын попал бы под горячую руку.

Сяохуань покрепче прижала к себе Дахая, чтоб не напугался, и отступила к дверям маленькой комнаты. Скоро кулаки Дохэ выгнали Чжан Цзяня в коридор, он опрокинул ведро, наступил на щетку, которой скреб пол, и нетвердо попятился назад. Железная кухонная лопатка звонко бренчала у него под ногами.

Дохэ колотила Чжан Цзяня и, громко плача, выкрикивала что-то по-японски. Чжан Цзянь с Сяохуань решили, что она бранится, но Тацуру кричала: почти, почти! Еще немного, и я бы не вернулась. Почти сорвалась с того поезда, что вез арбузы. Еще немного, и перепачкала бы платье, не сдержавшись, когда болела животом. Почти! Чжан Цзяню почти удалось меня погубить.

Улучив просвет в бою, Сяохуань отняла у мужа Эрхая. Она понимала: держи Дохэ — все равно не удержишь, она сейчас полубес-получеловек, потому и сила у нее бесовская. Вместо этого Сяохуань убрала со стола чай и тарелки с закуской, чтобы убытков от свары было поменьше. На месте Дохэ она бы не стала бросаться на обидчика с кулаками, лучше взять бритву и отделать его как следует, чтоб кровь ручьем хлынула.